Век Екатерины Великой

Волгина София

У фрейлин глаза округлились.

– Что делается… Вот ведь как бывает! И Бога не боятся!

Екатерина Алексеевна такожде удивилась такому сообщению. Что ж, скорее всего так и было. Никитична весьма проницательна и говорит токмо тогда, когда знает наверняка. Странные, однако, мужчины и женщины населяют сию Данию…

Фрейлины немного успокоились и принялись за утренний туалет Великой княгини.

* * *

Императрица Елизавета Петровна сильно заболела. Придворные забеспокоились, не спали ночами и собирались вместе, обсуждая течение болезни государыни. Чоглоковы забросили дела Малого двора; к ним присоединились канцлер Бестужев и Степан Апраксин. Лица их были нахмурены. Они почти ни с кем не разговаривали. Говорить о болезни императрицы строго воспрещалось, дабы не сеять панику среди придворных и народа. Великий князь и его жена боялись даже выразить соболезнование, ибо никто официально им не сообщил о недуге

государыни. Через десять дней, когда ей полегчало, та передала через Чоглокову свое недовольство тем, что ни Петр, ни Екатерина не навестили ее в такой болезни.

– Но нам никто даже не намекнул, что императрица больна, – ответила Великая княгиня.

– Вы, Мария Симоновна, сами знали, а нам ничего не сообщили, – поддержал жену Петр Федорович. Чоглокова не нашлась, что толком ответить.

– Я думала, – оправдывалась она, – что за десять дней можно было и догадаться, что здесь что-то не так.

Чоглокова ушла, ворча себе под нос, а Никитична как всегда резонно заметила:

– Странно сердиться на людей за то, чего они не знают. Чоглоковы одни имели право сказать вам, что государыня хворая, ежели они оного не сделали, се их вина, а не ваша. Ясно же, что вы не выказали участия государыне по неведению.

Петр Федорович раздраженно махнул рукой:

– Теперь императрица будет долго сердиться на нас.

Великая княгиня, чуть подумав, деловито предложила:

– Надобно ей сказать, как все было на самом деле.

Великая княгиня задалась целью обязательно поведать об оном императрице. Вскоре такой случай представился на куртаге. Императрица оказалась рядом с ней, и Екатерина, воспользовавшись моментом, рассказала ей, что Чоглоковы не посчитали нужным сообщить о ее болезни, и поелику они попросту не имели возможности выразить ей участие.

Вредная чета Чоглоковых продолжала служить при дворе злыми надсмотрщиками. Великокняжеская чета называла их Аргусами. На первой неделе Поста Чоглоков хотел говеть. Он исповедался, но духовник императрицы в который раз по ее приказу запретил ему причащаться – скорее всего, из-за его приключения с Кошелевой.

Весь двор недолюбливал Чоглокова. Одно время он, казалось, состоял в весьма тесной дружбе с канцлером графом Бестужевым и с его закадычным другом, фельдмаршалом Степаном Апраксиным. Он был постоянно у них или с ними и постоянно хвастался оной дружбой, представляя себя чуть ли не советником графа Бестужева, что являлось нонсенсом: никогда бы канцлер, человек большого ума, не стал бы принимать советы от заносчивого глупца, коим был граф Николай Чоглоков. Видимо, по оной причине сия чрезвычайная дружба вдруг резко прекратилась.

Зимой, вскоре после переезда в Москву, Великая княгиня начала со скуки читать многотомную «Историю Германии» отца Барра, каноника собора Святой Женевьевы. Обыкновенно в неделю она прочитывала по книге; закончив же оную, принялась за произведения Платона.

Ее комнаты выходили на улицу. Великий князь жил на противоположной стороне, окна коей выходили на маленький двор. Великая княгиня читала у себя в комнате. Одна из ее фрейлин входила к ней и стояла, колико хотела, а потом выходила, и другая занимала ее место. Екатерина намекнула Никитичне, что подобное присутствие токмо беспокоит ее. Ей и без того приходилось страдать от близости псарни Петра. Никитична согласилась освободить девушек от оного своего рода этикета. Все было бы сносно, коли бы не Великий князь, который с редкой настойчивостью днем и ночью дрессировал свою свору собак. Он заставлял их мчаться из одного конца своих двух комнат в другую сильными ударами бича и криком, каким кричат охотники. Екатерина Алексеевна просила Чоглокова уговорить Великого князя прекратить подобные пытки над животными, но тот сам недавно приобрел прекрасную английскую борзую, кою тоже пытался дрессировать. От людей Екатерина узнала, что Чоглоков служил посмешищем для всех других охотников, что он воображал, и его в том уверяли, будто его борзая по кличке Цирцея брала всех зайцев, коих ловили на охоте. Чоглоков вообще считал, будто все, что ему принадлежало: жена, дети, слуги, дом, стол, лошади, собаки, все оное – было лучшим из лучших. Таковое восприятие необычайно тешило его самолюбие, пусть на самом деле все оное и было весьма обыкновенным. Вероятно, и себя он считал красавцем, хотя был толстоватым тугодумом с неприятным лицом и белокурой лысоватой головой.

* * *

После очередной, восьмой для Великой княгини, Пасхи Малый двор переехал в Летний дворец. Великая княгиня уже некоторое время замечала, что камергер граф Сергей Салтыков чаще обыкновенного бывал при дворе. Он водил дружбу с Львом Нарышкиным, и они всегда приходили вместе.

Екатерина ко всем относилась с ровным вниманием, в то время как Анна Гагарина, кою она любила и коей даже доверяла в известной степени, совершенно презирала Салтыкова и всю его семью, памятуя, что мать его была развратной женщиной.

Льва Нарышкина она, как и все, терпела, считая его безвредным, благодушным и, ко всему прочему, оригинальным человеком. Впрочем, по ее мнению, ему такожде не следовало доверять. Великая княгиня давно поняла, что их частые посещения Чоглоковых имеют какую-то под собой причину, понеже оба супруга не отличались ни умом, ни обхождением, ни хлебосольством, дабы возыметь желание так часто их видеть. Окромя того, Чоглокова была паки беременна и часто нездорова. Поскольку она уверяла, что Великая княгиня ее развлекает своими посещениями, то Екатерина ее иногда навещала. Сергей Салтыков, Лев Нарышкин, княжна Гагарина и некоторые другие бывали обыкновенно у нее, когда не было концерта у Великого князя или представления при дворе. Беременной Чоглоковой было не до концертов, а подобострастный и льстивый камергер и обер-гофмейстер Чоглоков никогда их не пропускал. Хитроумный Сергей Салтыков придумал, как усыплять бдительность наставника Великого князя, когда он бывал дома. Каким-то токмо ему известным способом Салтыков сумел найти уязвимую пяту в сем недалеком, лишенном всякого воображения и ума человеке. Николай Наумович с некоторых пор возымел страстную склонность к сочинению песен – совершенно плохоньких, но, на его взгляд, вполне удачных. Токмо обнаружилась сия склонность, молодые люди, дабы отделаться от Чоглокова, всякий раз начинали просить его сочинить новую песню. Не мешкая, гофмейстер садился в угол комнаты к изразцовой печи и с удовольствием принимался за сочинительство – в то время как молодые люди разговаривали между собой без всякого стеснения. Потом все находили песню прелестной, что поощряло его на новое сочинительство. Лев Нарышкин талантливо клал их на музыку и пел вместе с Чоглоковым. Во время одного из подобных домашних концертов Сергей Салтыков признался Великой княгине, что же служило причиной его частых посещений. Сидя рядом с ней, когда все остальные распевали новую песню, он неожиданно положил свою руку на ее. Ладонь его была настолько горячей, что словно бы обжигала. Екатерина убрала свою руку и недоуменно взглянула на него. Тот смотрел на нее и не отводил взгляда. Губы его громко прошептали:

– Я люблю вас, Екатерина Алексеевна.

Лицо Великой княгини порозовело, она ничего не сказала в ответ. Таких слов ей еще никто говорил, хотя она так о них мечтала! Как раз закончилась нескончаемая песня, и все стали подниматься со своих мест. Но Левушка, оглянувшись на них двоих, без труда всех чем-то рассмешил и принялся громко о чем-то рассказывать. Не теряя времени, Салтыков, не сводя с нее глаз, продолжил вполголоса:

– Екатерина Алексеевна, я с ума схожу, день и ночь мысли заняты вами. Ничем толком не могу заняться, все валится из рук.

Кровь уже отлила от лица, и Екатерина взяла себя в руки.

– На что же вы надеетесь? – сухо спросила она.

Здесь ее жаркий поклонник чуть смутился, но остановиться со своим признаньем решительно не мог. Вид у Салтыкова был взволнованный, лицо побледнело, но глаза он не опустил. Бросив быстрый взгляд в угол, занятый Чоглоковым и остальными, он продолжил:

– Я буду дышать токмо вами, все радости жизни, которые возможны, я принесу к вашим ногам. Целыми днями я лобызал бы и обнимал вас, сделался бы хоть рабом, токмо бы находиться рядом с вами. Я не знаю, что еще сказать… словом, я готов отдать за вас жизнь.

– А ваша жена, Матрена Павловна, на коей вы женились по любви два года назад? Сказывают, вы были влюблены, она, я видела сама, все еще любит вас до безумия, – что же она скажет?

Он, не сводя с нее горящих глаз, закусил губу, потом на миг отвернулся, приводя, видимо, свои мысли в порядок. Снова бегло оглядев всех в дальнем углу, он заговорил о том, что не все то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления.

– Вы видите, что все видят нас счастливыми и говорят о том? – вопрошал он. – Но вы ведь понимаете, что можно притворяться счастливым, как бы трудно се ни было. Я не хочу унижать жену, она меня любит, но, к сожалению, к ней у меня подобного чувства нет. А так хочется любить самому! И люблю я токмо вас. Давно, с первого взгляда. Ведь я догадываюсь, даже знаю наверняка, что вы не любите и даже не уважаете своего мужа.

Смущенная, Екатерина смотрела прямо перед собой. Такие речи ей еще не приходилось выслушивать. Были, вестимо, какие-то попытки у Андрея и Захара Чернышевых, но они не смели открыто выговорить слова любви – по крайней мере, такого напора, как у Салтыкова, у них и близко не было. Теперь Сергей смотрел жалобным взглядом и ждал ответа. Мельком взглянув на него, Екатерина промолчала, в душе надеясь, что он перестанет докучать ей своими признаниями, отойдет, а она получит передышку, возможность подумать. Но он и не думал оставить ее одну. Видимо, заранее решил: нынче или никогда. Екатерина, чуть наклонившись, слушала его, беспокойно складывая и раскрывая свой китайский веер. О чем же она думала в тот момент? Думала, что Сергей ей и в самом деле приятен, никто не мог с ним сравняться среди придворных.