Вексель Судьбы. Книга 1

Шушкевич Юрий

Я сознательно решил не беспокоить Николая просьбами о содействии в моей реабилитации, поскольку прекрасно осознавал, что тем самым ставлю под угрозу его служебную репутацию. Одно то, что он пустил меня в свой дом, выслушал, принял и сделался хранителем полученной от меня информации, было выше любых похвал.

Если не считать перехода на нелегальное положение, то у меня оставалось только два пути: отправляться на Лубянку в надежде, что в связи с военной обстановкой меня простят и предложат какую-нибудь новую работу, или уходить в ополчение, где не спрашивают документов. Шансы на успех по первому варианту были следующие: пятьдесят процентов на то, что

не простят, и пятьдесят процентов, что простят, однако затем я погибну в каком-нибудь очередном шпионском омуте. Итого общий шанс на выживание — двадцать пять процентов. В ополчении же шанс на выживание — один процент, не более. Тем не менее я однозначно выбрал ополчение. При этом я отказываюсь считать себя самоубийцей — ибо подлинным самоубийством для меня являлось бы возвращение к моему прежнему бытию, в котором не имелось успокаивающего чувства завершённости пути и познания высших земных тайн.

Я также незаметно выбросил в мусоропровод бывшую при мне вторую ампулу с ядом, которая могла бы помочь избавиться от страданий при смертельном ранении. Ведь если я — не самоубийца, а лишь следую по пути, указанному судьбой, то я могу надеяться, что она, многим меня одарив, не забудет проявить ко мне и свою последнюю милость.

Конечно, у меня сохранялась ещё одна возможность спастись — позвонить работающему на англичан адвокату Первомайскому. Были бы с ним, уверен, и новые документы, и кров над головой. Однако я не буду метаться: спасение моего физического ego мне неинтересно, а разрушать новый и великолепный мир, который я завершил строить внутри себя, я не позволю никому.

О самом Первомайском я также решил никому не сообщать, пусть живёт спокойно: всё-таки его хозяева — пока наши союзники…

Да, я едва не забыл про переданное через Рафа предложение Валленбергов. На сей счёт я составил небольшой меморандум, который вручил Николаю Савельевичу. Он сразу сказал, что предложение интересное и он обязательно ознакомит с ним руководство Государственного комитета обороны.

Что ж, если хотя бы это одно удастся — моя миссия будет считаться не напрасной.

9/XI-1941

Ранее ноябрьское утро. За окном, если отогнуть полог светомаскировки, ещё царит ночь, но по отсветам низких облаков видно, что день будет промозглым и хмурым. В доме я один — Николай ночью сообщил по телефону, что заночует на работе, а Евдокия Семёновна по-прежнему дежурит в своём эвакуационном комитете.

Одно слово: «нам утро скорбный мир несёт…». У меня действительно на душе скорбно, но мирно. Последние сомнения улеглись. Всё, что необходимо было передать Николаю Савельевичу Гурилёву, я сделал и передал. Этот дневник, который я сейчас дописываю, будет лежать у него на столе. В прихожей оставляю лишнюю одежду и вещи из Европы — время непростое, могут ещё пригодиться.

В своём архангельском ватнике я имею абсолютно законченный рабоче-крестьянский вид с которым, уверен, без помех доберусь до сборного пункта ополчения. Дворничиха в подъезде вчера сказала, что после того, как в ополчение пришли записываться несколько «высокопоставленных», на Грузинской начали смотреть документы. Бедная женщина, она никак не может понять, зачем этим «высокопоставленным» сбегать из тёплых квартир на смерть! Думаю, что у них — именно мой случай.

Я решил ехать на сборный пункт в Сокольниках — там большой заводской район и там, я уверен, меня примут в ополчение без лишних формальностей.

Записку для хозяев, чтобы не вздумали учинить розыск,

я приколю на двери. Ключ мне не понадобится — английский замок отворит мне дверь только в одном направлении.

Пожалуй, это всё. Я всё понял, всё сказал и объяснил. Единственное, что продолжает волновать меня безусловно и навязчиво с детской безыскусной искренностью — это Новое небо и Новая земля. Нынешние мною исчислены и более неинтересны.

Для грядущих же — я сделал всё, что мог. Внутри меня теперь остаётся только одно желание — сохранить надежду когда-нибудь разглядеть их торжествующий свет из моей приближающейся инфернальной пустоты.

Поэтому — в путь.

A Dieu Vat!»^[29]

Глава шестая

Естественная связь времён

Дочитав тетрадь, Алексей долго не засыпал, одновременно пребывая в восторженном и отчасти опустошённом состоянии. Едва ли не первой мыслью, которая посетила его, явилось понимание неслучайности произошедшего с ним и с его товарищем чуда пробуждения спустя семьдесят лет после войны. Второй мыслью стало острое сожаление о судьбе отца, которая, не окажись он на злополучном эсминце, могла бы с учётом произошедшей осенью 1941 года встречи сложиться совершенно по-другому. Третья мысль была о том, что попавшие в руки отца тайные сведения могли, напротив, сослужить ему плохую службу, поскольку за ними с восемнадцатого года тянется не пересыхающий кровавый след.

Но если это действительно так, то гибель в морской пучине несравненно лучше ареста, тюрьмы и расстрела по приговору тройки ничего не соображающих статистов с оловянными глазами. С другой стороны, Молотов отцу безмерно доверял. Его знал и похоже ценил также сам Сталин, поэтому как знать — может быть, именно отец сумел бы грамотно, тонко и незаметно для врагов вернуть в ведение государства неожиданно всплывшие сокровища, в которых Россия столь нуждалась. Ведь как бы там ни выходило, с лишними деньгами было бы и в войне проще победить, и быстрее восстанавливать повреждённое хозяйство. А затем, глядишь, и направить на строительство справедливой жизни в мировом масштабе.

С другой стороны, какой именно мир и какую именно жизнь предстояло строить? Имелась ли у кого ясность на сей счёт, были ли готовы люди? По какому пути надлежало идти — заниматься созиданием нового в отдельно взятой стране, к чему до войны явно склонялся Сталин, либо сделаться равным по статусу партнёром ведущих мировых держав? А может быть, возглавить какое-то новое общемировое движение — правда, последнее смахивает на троцкизм, однако почему бы и нет — ведь Троцкий мёртв, и всё когда-то задуманное и начатое им теперь вполне могло быть возвращено под советский контроль…

«Хотя о чём это я? Какой советский контроль? На дворе совершенно другое время, другая страна, другой мир… Никаких «если бы да кабы…» Надо что-то предпринимать, и предпринимать сегодня. Нужно понять, в чём состоят проблемы сегодняшнего мира. Выяснить, какие решения возможны. Определить, что именно эти решения дадут стране. Ах, чёрт, я опять говорю про страну и забываю, что моей страны больше нет, а ту, что существует сейчас, я совершенно не знаю. Значит — что нужно не стране, а людям. Людям… да, именно людям. А люди, если захотят, построят такую страну, которая им нужна. Только вот захотят ли? А если они захотят чего-либо другого или даже противоположного? Господи, как же всё это сложно и запутанно…»