Великая и ужасная красота

Брэй Либба

Бабушка наполняет чашку Энн, не дожидаясь ответа. Энн таращится на чай, благодарная за то, что ей есть на чем сосредоточиться. Я заставила ее смутиться. Я всех заставила смутиться.

Я встаю.

— Мне совсем не хочется портить всем приятный день, так что лучше я попрощаюсь. Ты идешь, Энн?

Она застенчиво смотрит на Тома и тихо отвечает:

— Я еще не допила чай.

— Ох, ну наконец-то я вижу здесь настоящую леди, — восклицает Том и весело хлопает в ладоши. — Браво, мисс Брэдшоу!

Она улыбается, склонив голову. Том предлагает ей печенье, но Энн, ни разу на

моих глазах не отказавшаяся от вкусного кусочка, качает головой, как то и полагается высокородной, хорошо воспитанной леди, не желающей показаться обжорой.

— Как пожелаешь, — бормочу я.

Подойдя к отцу, я беру его за руки и заставляю подняться из-за стола. Руки у него дрожат. На лбу выступил пот.

— Папа, я сейчас ухожу. Почему бы тебе не прогуляться со мной?

— Ну… конечно, дорогая. Полюбуемся на окрестности?

Он пытается улыбнуться, но улыбка превращается в гримасу боли. Что бы там бабушка ему ни давала, этого было недостаточно. Ему вскоре понадобится новая доза, а потом он вообще будет потерян для всех нас. Мы делаем несколько шагов, но он спотыкается и вынужден ухватиться за стул. Все уставились на нас, и Том мгновенно оказывается рядом и усаживает отца на прежнее место.

— Так будет лучше, папа, — говорит он немного слишком громко, чтобы его слышали окружающие. — Ты ведь знаешь, доктор Прайс сказал, что пока не поправится лодыжка, тебе не следует много ходить. Поло вообще опасная игра.

Удовлетворенные услышанным, зрители отворачиваются — все, кроме одной. Сесили Темпл обратила на нас внимание и в сопровождении родителей направляется к нашему столу.

— Привет, Джемма, Энн.

На лице Энн возникает выражение панического ужаса. Сесили сразу уясняет ситуацию.

— Энн, ты споешь для нас попозже? У Энн чудеснейший голос. Это о ней я вам рассказывала, она стипендиатка в нашей школе.

Энн съеживается на стуле.

Бабушка впадает в растерянность.

— Мне казалось, вы говорили, что ваши родители сейчас за границей…

Лицо Энн сморщилось, и я поняла, что она вот-вот заплачет. Она выскакивает из-за стола, уронив стул, и убегает.

Сесили делает вид, что озадачена.

— О, я… я надеюсь, что не сказала что-то не так?

— Каждый раз, когда ты открываешь рот, ты говоришь что-то не так, — огрызаюсь я.

Бабушка сердится не на шутку.

— Джемма, да что с тобой сегодня? Ты не заболела?

— Да, прошу всех меня извинить, — заявляю я, небрежно сминая и швыряя на стол салфетку. — У меня очередной приступ холеры.

Да, конечно, я знаю, что потом мне придется приносить извинения — ах, виновата, виновата, совершенно не понимаю, что на меня нашло, простите, пожалуйста, — но прямо сейчас я свободна от их назойливого притворства и фальшивой заботы. Проскользнув через бальный зал и вниз по лестнице, я вынуждена приостановиться и прижать ладонь к животу, чтобы немного утихомирить слишком быстрое и слишком поверхностное дыхание. К счастью, французские окна открыты, они впускают свежий ветер, и я выхожу на лужайку, где начинается игра в крокет. Модно разодетые матери в широкополых шляпах деревянными молотками ударяют по ярко раскрашенным деревянным мячам, загоняя их

в проволочные воротца, а мужья покачивают головами и мягко поправляют дам, то показывая, как правильно держать молоток, то слегка обнимая супруг, чтобы повернуть их в нужную сторону. Дамы смеются и снова промахиваются, уже намеренно, судя по всему, чтобы мужьям опять пришлось подойти и помочь им в игре.

Я незамеченной прохожу мимо них, спускаюсь по склону, туда, где в одиночестве сидит на каменной скамье Фелисити.

— Не знаю, как ты, а я уже сыта по горло этим абсурдным представлением, — говорю я, стараясь придать тону дружелюбие. Горячая слеза скатывается по моей щеке. Я смахиваю ее и смотрю на играющих в крокет. — А твой отец еще не приехал? Или я его не заметила?

Фелисити в ответ не произносит ни слова.

— Фелисити? Что случилось?

Она протягивает мне записку, которую держит в руке, — записку, написанную на листке отличной белой бумаги.

Моя дорогая доченька!

Мне очень жаль, что приходится обойтись таким коротким письмом, но долг может призвать меня везде и всегда, обязанности перед Короной — это самое важное, и ты, я уверен, согласишься с этим. Желаю отлично провести день, и, возможно, мы с тобой увидимся на Рождество.

Твой любящий отец.

Я просто не знаю, что тут можно сказать.

— Это даже не его почерк, — заговаривает наконец Фелисити безжизненным голосом. — Он даже не потрудился сам написать записку, попрощаться со мной!

Неподалеку на лужайке младшие девочки играют в «ручеек», ныряя под поднятые руки подруг, то и дело спотыкаясь и падая с хохотом, а их мамаши суетятся вокруг, кудахча что-то насчет испачканных платьев и растрепанных волос. Две девочки пробегают мимо нас, держась за руки и громко читая на ходу стихи, которые они специально выучили к сегодняшнему дню, чтобы показать, какими они становятся леди:

И, прекратив плести канву, Она впервые наяву Узрела неба синеву, Блеск шлема, лилии во рву И дальний Камелот.

В небе над нашими головами облака постепенно выигрывают битву с солнцем. Голубые пятна все сильнее затягиваются большими массами угрожающего серого цвета, они тянутся к солнцу цепкими пальцами.

Со звоном треснуло стекло, И ветром на пол ткань смело. «Проклятье на меня легло!» — Воскликнула Шелот.

Девчушки, беспечно закинув головы, хохочут над собственной театральностью. Ветер меняет направление, теперь он дует с запада на восток. Гроза приближается. Я чую в воздухе запах влаги, дурной, удушающий… Падают первые капли дождя, расползаются по моим рукам, по лицу, по платью… Гостьи удивленно взвизгивают, подставляют ладони под капли и смотрят на небо, как бы задавая вопрос, — и тут же бросаются искать укрытие.