Великая судьба
Шрифт:
— Красноармейцы, судя по всему, совсем другие люди, чем белогвардейцы.
— Какой может быть разговор! При первой же встрече сразу видишь разницу между белыми и красными. Белые, едва увидят аил, тут же начинают грабить. А красноармейцы — дисциплинированные бойцы, даже находясь вне казармы, они не позволяют себе никаких вольностей. А как поют! Да, вспомнил, не знаешь ли ты, братец, песню «Шивэ Кяхта» и не научишь ли наших цириков петь ее?
— Да, конечно. А еще есть новая песня: «Шелковое знамя».
— Ну, так спой же ее.
— Мы выучили ее по пути в Хурэ.
— пропел юноша.
— Хорошая песня. А наши хотят выучить «Шивэ Кяхту». Они здесь тоже сочинили песню. Ну все, братец, иди отдохни. Устал ведь с дороги... Завтра снова увидимся, нужно выяснить несколько серьезных вопросов.
— Хорошо, жанжин. Спокойной ночи.
Нарочный ушел, а Хатан-Батор стал снова перечитывать письмо Сухэ-Батора.
Максаржаву велели приехать в Хурэ и немедленно приступить к обязанностям военного министра, но он не спешил покинуть Западный край, ведь большую часть своей жизни он посвятил водворению мира и спокойствия на этой земле. Он опасался, что, как только уедет, этим тут же воспользуется Дамбий-Жанцан и постарается поделить Западный край на части. И снова вспыхнет вражда между дюрбетами, халхасцами и другими народами, живущими на этой земле, — вражда, которую десятки лет старательно разжигал маньчжурский амбань.
Тяжкие думы обуревали Максаржава. «Пока я держу их твердой рукой... Но стоит мне уехать, как сразу же поднимут голову нойоны и чиновники, которые только и ждут этого момента, чтобы восстать — каждый из них мечтает быть ханом. А если начнется восстание, тут же явится из-за границы маньчжурский амбань, да и белогвардейцы снова поднимут голову. Неужели там, в столице, не понимают этого? Если вновь начнется война, в самом тяжелом положении окажется неимущий люд». Максаржав видел, как цирики радуются, узнав, что скоро разъедутся по домам. «Благодаря героизму этих сыновей халхаского, дюрбетского, казахского, мянгатского, урянхайского народов мы полностью освободили родные кочевья», — думал он с гордостью и грустью. Ему было жаль расставаться с боевыми друзьями.
А цирики ходили из палатки в палатку, обмениваясь на прощанье памятными подарками. Парни, приехавшие из разных аймаков — Сайн-нойон-хана, Зутгэлт-бээса, Засагт-хана, Сарул-гуна и Ачит-бээса, — подружились и привыкли друг к другу, словно дети одного отца. Вместе они познали и радость, и горе; видели, как чужеземцы грабили храмы и монастыри, как сжигали заживо людей, они помнили, как белогвардейцы срывали одежду с лам и натягивали ее на себя, чтобы спастись от холода, помнили, как гамины убивали мирных жителей, оставляли сиротами детей... И вот теперь им предстоит расстаться! Кто знает, какая их ждет судьба? Конечно, Народное правительство
Максаржав вспомнил старого друга и соратника Дамдинсурэна. «Как бы счастлив был Манлай-ван, если бы дожил до этого мирного времени», — думал полководец.
Хатан-Батор услышал какой-то шум за дверью и, выглянув из юрты, с удивлением увидел, что все цирики вышли из своих палаток.
— Жанжин, пожалуйте в нашу палатку!
— Зайдите к нам! — наперебой звали его цирики, почтительно опустившись на колени.
— Встаньте, встаньте! Я с удовольствием послушаю пение и игру на моринхуре. Я хочу услышать песни из разных мест.
— Жанжин пожелал послушать наши песни, — обрадовались цирики. И тут же начался жаркий спор:
— Кто будет петь? И что петь? Ты пой... нет, лучше вы!
Максаржав свернул в первую попавшуюся палатку, но она оказалась пустой, и, пока цирики спорили, кому первому петь, он присел на кошму и задумался.
«В Улясутае мы однажды вот так же собрались разъезжаться, и вдруг прибыл гонец с приказом: немедленно ехать в Кобдо, где идут ожесточенные бои. Хоть бы снова не случилось такого!»
Его позвали, и он вышел из палатки. Цирики спели ему баитские песни и исполнили танец биелгэ.
— А вы не слышали такую песню — «Шелковое знамя»?
— Слышали! Знаем! — раздалось в ответ, и цирики снова начали петь.
День стоял теплый, полуденное солнце ласково пригревало.
Цирики Хатан-Батора собирались в путь.
Загудела раковина, подавая сигнал. Все вышли из казарм, Хатан-Батор обратился к бойцам:
— Достойные благодарности братья мои! Да осенит вас всех счастье новых, светлых дней! Не забывайте о наших сражениях, о наших победах. Желаю вам в будущем встретиться в здравии и благополучии. Ура!
Цирики ответили троекратным «ура».
Бойцы разошлись по казармам. Они пировали, пели песни, плясали, обменивались на память шапками, кушаками, ножами и даже дорожными сумками и седлами — пусть они были далеко не новые, главное — подарить что-то друг другу на прощанье.
— Дэрмэн! Держи, я отдаю тебе свои стремена.
— Голубчик, Цэмбэл, что же ты станешь делать без стремян?
— Да обойдусь. У меня есть еще — старенькие, но вполне пригодные.
Дэрмэн снял с себя кушак.
— А я дарю тебе кушак, помни своего побратима. Несколько цириков наблюдали за ними издали.
— Откуда этот видный парень?
— Цэмбэл, неужели не знаете его?
— Человек из свиты жанжина мог бы и халат другу подарить.
— Да, Дэрмэн везучий человек.
— Он, видно, в сорочке родился.
— Говорят, он земляк жанжина...
Цэмбэл был и впрямь парень видный, рослый и красивый. На нем белая шуба из тонкой овчины с крупными серебряными пуговицами, отороченная полосой черного шелка и широко подпоясанная неказистым желтым кушаком Дэрмэна, на ногах у Цэмбэла красивые гутулы, из которых виднеется простроченная кайма толстых носков, к кушаку прицеплен большой нож в ножнах и огниво.