Великий Гэтсби
Шрифт:
Мужчина в длинном до пят пыльнике вылез из-под покореженной машины и встал посреди дороги с уморительной миной на лице, недоуменно переводя взгляд с машины на колесо, а с колеса — на зевак.
— Нет, вы видели? — спросил он. — Прямо в кювет.
Похоже, он был безмерно удивлен самим фактом дорожного происшествия. Нетрадиционная манера выражать свое удивление сразу же показалась мне знакомой, а в следующее мгновение я узнал нетрезвого книголюба из библиотеки Гэтсби.
— Как это могло случиться? Он недоуменно пожал плечами.
— Я абсолютно не разбираюсь в механике, — решительно заявил он.
— Но все-таки, как это случилось? Вы наехали на стену?
— Даже не спрашивайте, —
— Хорошо, если вы пока еще неопытный водитель, зачем же вы сели за руль ночью… для чего же вы сели за руль, если толком не умеете управлять?
— А я и не управлял! — с возмущением объяснил он. — Чего бы это я управлял?
Все буквально оцепенели от непритворного ужаса.
— Так вы, э — э-э, самоубийца?
— Вам еще крупно повезло, что все закончилось только колесом. Это же надо такое учудить: садиться за руль и даже не пытаться рулить.
— Минуточку, — начал объяснять «отступник», — вы меня неправильно поняли. Это ведь не я рулил. В машине должен был остаться еще один человек.
Последнее заявление вызвало настоящий шок, и гулкое «а — а-ах» прокатилось по рядам зевак, но тут дверца машины стала потихоньку открываться. Ряды смешались, и толпа — теперь это была толпа — непроизвольно попятилась, а когда дверца открылась полностью, воцарилась зловещая звенящая тишина. Из искореженного железного чрева стал восставать, неспешно и по частям, словно флюоресцирующий, белый, как мел, фантом. Однако при ближайшем рассмотрении фантом оказался легкомысленного вида личностью, нетвердо державшейся на ногах, обутых в бальные туфли сорок пятого размера.
— Почему стоим? — добродушно и безмятежно справился он. — Бензин закончился?
— Да вы сюда — вот сюда посмотрите!
Дюжина указательных пальцев уткнулась в ампутированное колесо. Он посмотрел на него, потом на небо, должно быть, заподозрив, что именно оттуда оно и свалилось.
— Как ножом отрезало, — объяснил кто-то из шоферов. Он недоуменно кивнул.
— Надо же, а я и не заметил, что мы стоим.
После короткой паузы он глубоко вздохнул, расправил плечи и деловым тоном, при этом его язык слегка заплетался, поинтересовался:
— Ну — с, джентльмены, мне надо ехать, и не подскажете ли вы мне, где здесь ближайшая заправка?
Дюжина джентльменов, голоса которых звучали ненамного тверже, сразу же принялась убеждать его в том, что ехать решительно невозможно, поскольку не существует абсолютно никакой физической связи между колесом и лежащей в кювете машиной. И в этом все дело.
— Так вы ее — задним ходом, — порекомендовал он собеседникам после короткого размышления. — Включите задний ход — сдайте слегка назад и вытащите машину, а дальше уж я как-нибудь сам.
— На чем? Колеса-то нет. Он заколебался.
— Но попробовать-то, в самом деле, можно, — заметил он.
Кошачий концерт гудков и сирен достиг крещендо. Я развернулся и прямо по газону пошел домой, но уже почти на пороге не удержался и оглянулся назад. Небеса над виллой Гэтсби были словно запечатаны свинцовой печатью луны, теплая летняя ночь была по — прежнему прекрасна, а в переливающемся разноцветными огоньками, но уже безжизненном саду не звучал веселый беззаботный смех. Зияющие провалы окон и расщелина парадного входа исторгали пустоту, а чуть размытый силуэт хозяина дома, застывшего на веранде с поднятой в прощальном приветствии рукой, показался мне особенно одиноким и неприкаянным.
Я перечитал записки и увидел, что создается такое впечатление, будто бы события трех вышеупомянутых
Работа поглощала практически весь световой день. По утрам я направлял свои стопы в некую конторку со скромным названием «Честный кредит», и ласковое в это время суток солнце мягко отбрасывало мою верную тень на запад, пока я пробирался узкими расселинами улиц меж белых небоскребов Нью — Йорка. Со временем я узнал по именам многих молодых клерков и биржевых маклеров, и мы частенько завтракали вместе в мрачных и набитых битком, но зато дешевых ресторанчиках крошечными свиными сосисками с картофельным пюре и кофе — на десерт. У меня даже завязался короткий, но бурный роман с девушкой, которая жила в Джерси — Сити и работала в отделе депозитных счетов, но ее брат при встрече стал бросать на меня злобные взгляды, так что уже в июле я решил вполне уместным прервать эту связь, воспользовавшись ее отъездом в отпуск.
Ежедневно я обедал в ресторанчике Йельского клуба — и это было, пожалуй, самое мрачное время в течение рабочего дня, — потом поднимался по лестнице на второй этаж, в библиотеку, и с добрый час упорно грыз гранит инвестиций и кредитов. Среди членов клуба было немало кутил, но в библиотеку они не поднимались, так что работал я без помех. Вечером, если погода позволяла, я спускался вниз по Мэдисон — авеню, проходил мимо старинного «Мюррей — хилл отеля», поворачивал по 33–стрит и выходил прямо к Пенсильванскому вокзалу.
Я начал привыкать к колоритной и даже авантюрной атмосфере нью — йоркских вечеров, безоговорочно полюбил состояние того необъяснимого удовлетворения, которое испытываешь, глядя на беспрестанное мельтешение мужчин, женщин и машин на улицах и площадях большого города. Мне нравилось бродить по Пятой авеню среди вечно куда-то спешащих нью — йоркцев, выбирать взглядом женщин с изысканной романтической внешностью и загадывать: вот сейчас познакомлюсь с ней, войду в ее судьбу, и никто никогда ничего не узнает, — а если и узнает, ни в чем не упрекнет. Время от времени я мысленно следовал за своей избранницей и провожал ее прямо до апартаментов на углу какой-нибудь старинной, полной таинственного очарования улочки, и она смотрела на меня с загадочной улыбкой, прежде чем скрыться в уютном полумраке за дверью. Бывало и так, что очарованные сумерки восточной столицы как бы отторгали меня, — тогда я чувствовал одиночество, грызущее душу, и ощущал эту безнадежность и в других — бедных молодых клерках, тоскующих у роскошных витрин в ожидании опостылевшего часа одинокого холостяцкого ужина, молодых нищих клерков, прекрасно понимающих, что проходят лучшие мгновения и часы не только этого вечера, но и всей жизни, увы, такой быстротечной.
Позже, после восьми вечера, когда пульс живущего обычной суматошной жизнью города особенно учащался, в сумерках 40–стрит с трудом пропускали через свои склеротические вены потоки машин, едущие по направлению к «театральной миле», я чувствовал, что беспокойное сердце мое трепещет и рвется из груди. Неясные, прильнувшие друг к другу, тени в салонах такси, норовисто пофыркивающих на перекрестках, отголоски чужих песен и раскаты чужого смеха, малиновые огоньки сигарет, расцвечивающие полумрак витиеватыми вензелями, — все это тревожило и бередило душу. Нет, я не испытывал зависть, а только представлял себе, что это я мчусь куда-то в погоне за неземными наслаждениями, — я искренне радовался за них и желал им только добра.