Великий Гэтсби
Шрифт:
— Ну и что из того? — вежливо осведомился Гэтсби. — А вот ваш приятель, некто Вальтер Чейз, не побрезговал нашим обществом — происхождение позволило, знаете ли.
— Да, не побрезговал, а вы его и подставили, разве не так? По вашей милости он провел месяц за решеткой в Нью — Джерси, черт побери. Жаль, что вы не слыхали, как он прохаживается по вашему с Вольфсхаймом адресу.
— Он пришел к нам без цента в кармане и был рад любому заработку, старина.
— Никогда больше не называйте меня «старина»! — заорал Том. Гэтсби молчал. — Вальтер мог много чего рассказать о ваших жульнических тотализаторах и других противозаконных делишках, но только Вольфсхайм заткнул ему рот, — да вы и сами об этом прекрасно знаете.
И опять
— Правда, аптеки — это так, не дела, а делишки, — не торопясь, продолжил Том. — Зато сейчас вы затеяли такое дельце, о котором Вальтер даже не рискнул мне рассказать, не иначе, как опасаясь за свою собственную жизнь.
Я посмотрел на Дейзи, которая, широко раскрыв испуганные глаза, уставилась на какую-то точку на стене между мужем и Гэтсби, а Джордан начала свои цирковые трюки — балансирование невидимыми предметами на подбородке. Потом я посмотрел на Гэтсби — и даже испугался, настолько меня поразила гримаса, обезобразившая его лицо. Я уже говорил, что с предубеждением отношусь ко всякого рода слухам и сплетням — вроде тех, что довелось услышать на той вечеринке в его саду, однако в этот момент о нем можно было сказать, что он «убил человека» или же в состоянии легко сделать это. При всей надуманности и даже некорректности подобных мыслей не думаю, что нашлись бы более точные слова, чтобы описать тогдашнее состояние и соответствующее ему выражение лица мистера Гэтсби.
С минуту он пытался овладеть собой, затем заговорил — веско, эмоционально и с поразившим меня внутренним достоинством; Гэтсби обращался исключительно к Дейзи, категорически отметая все обвинения, подозрения и упреки, включая и те, которые не были еще высказаны в его адрес. Но с каждым его словом Дейзи все больше замыкалась в себе, а мощный голос Гэтсби постепенно затухал, превращаясь в жалкое бормотание. И только израненная птица — надежда трепетала в золоченой клетке, била слабеющими крылами, и только отчаянный и безнадежный голос — стон пульсировал в душном и липком воздухе ставшего вдруг тесным сьюта, взывая и моля:
— Пожалуйста, Том. Я не могу здесь больше…
Вся ее смелость и решимость испарились. Я видел перед собой страшно испуганную, растерянную и глубоко несчастную женщину.
— Мистер Гэтсби отвезет тебя домой, Дейзи, — сказал Том. — В своей машине.
Она со страхом посмотрела на мужа, словно ожидая подвоха, но он продолжил с великодушным пренебрежением:
— Поезжай. Он больше не будет тебе досаждать. Пусть это послужит тебе хорошим уроком. Думаю, и мистер Гэтсби понял, наконец, что этот флирт зашел уж слишком далеко…
Они ушли не сказав ни слова, судорожно глотая липкий воздух, — одинокие, униженные и оскорбленные одним только нашим сочувствием.
Том достал полотенце и начал бережно укутывать так до сих пор и не открытую кварту виски.
— Или выпьем на дорожку? Джордан?… Ник? Я не ответил.
— Ник? — переспросил он еще раз.
— Что?
— По капельке?
— Не хочу… Надо же, только сейчас вспомнил: сегодня у меня день рождения!
Мне исполнилось тридцать лет, а впереди — мрачная перспектива. Начиная с завтрашнего дня, подумал я, начну разменивать четвертый десяток!
Было уже семь, когда мы сели в синее авто Тома и поехали в Лонг — Айленд. Том не закрывал рта, веселился и острил, но мы с Джордан словно ничего не слышали. Его голос доносился до нас как через слой ваты, звучал как в отдалении, как шум городских улиц, как грохот надземки, как… Даже сострадание имеет свои границы, и мы с Джордан были только рады тому, что разыгравшаяся на наших глазах трагедия остается где-то там — за сверкающей завесой нью — йоркских лампионов. Тридцать! — это еще десять лет одиночества, съеживающийся, как шагреневая кожа «синодик» приятелей — холостяков, иссякающий резерв энтузиазма и серебрящиеся
Мы мчались вперед — навстречу смерти, поджидавшей нас там, за крутыми поворотами, в предвечерних сумерках стынущего дня.
Грек Михаэлис, владелец кофейни, расположенной среди куч золы на Поле Пепла, был главным свидетелем судебного следователя. Именно этот молодой человек и предстал перед коронером и его жюри на предварительном слушании обстоятельств насильственной смерти Миртл Вильсон, произошедшей при невыясненных обстоятельствах. В этот день он не вставал с постели примерно до пяти, пока не спала жара, потом вышел проветриться и зашел в гараж к соседу. Джордж Вильсон сидел в своем крошечном офисе, причем выглядел он неважно. Михаэлису даже показалось, что тот серьезно болен, во всяком случае, лицо его было изжелта — белым и мало чем отличалось по цвету от шевелюры, кроме того, у Вильсона был жесточайший приступ лихорадки. Его так и трясло. Грек попытался убедить его принять лекарства и лечь в постель, но тот отказался, дескать, не может он болеть, иначе пойдет прахом и без того на ладан дышащий бизнес. По свидетельству грека, все время, пока они препирались, над головой раздавались невнятные крики, непонятный шум и странный грохот.
— Это я запер жену наверху в ее комнате, — спокойно объяснил Вильсон. — Пусть побесится до послезавтра, а там мы отсюда съедем.
Михаэлис был ошеломлен: четыре года они прожили по соседству, и он никогда не замечал за Вильсоном склонности к дурному обращению со своей супругой. Он относился к породе битых, ломаных или, скорее загнанных жизнью людей, которые трудятся день — деньской не покладая рук, а потом садятся на стул в дверях и глазеют на прохожих да на проносящиеся мимо машины. Все молчат — и он молчит, спросят его — он ответит и улыбнется своей бесцветной, но приятной улыбкой. И всю жизнь он состоял при своей супруге, а не она при нем.
Естественно, Михаэлис попытался узнать, что же произошло, но Вильсон не сказал ни слова, а вместо этого с подозрением посмотрел на визитера и стал выпытывать, где он был и что он делал в тот или иной день, в тот или иной час!
Ему успел изрядно надоесть этот допрос с пристрастием, но тут на дороге показались рабочие, направлявшиеся в его кофейню, и он воспользовался этим, чтобы поскорее уйти, пообещав заглянуть попозже. Но так и не заглянул, забыв — вот и все. В восьмом часу он выглянул из своей конуры и сразу же услышал голос миссис Вильсон, которая бранилась, но уже внизу, в гараже, и только тогда вспомнил о недавнем разговоре.
— Бей, животное! — кричала она, — бей же! бей! грязное ничтожество! трус!
Через секунду она с криками выскочила на дорогу вечерние сумерки, выскочила, размахивая руками, и, прежде чем Михаэлис успел шевельнуться, все было кончено.
«Машина смерти», как ее потом прозвали газетчики, даже не притормозила. Михаэлис рассказывал, что она вынырнула из сгущающейся полутьмы, а потом, словно в замедленном кино, поплыла над дорогой, и ее вроде бы повело в сторону обочины; за эти несколько полных драматизма мгновений, слившихся для него в одно мрачное видение, он даже не успел разглядеть толком, какого цвета была промчавшаяся как пуля машина, в мгновение ока исчезнувшая за поворотом; грек только и смог сказать первому подоспевшему патрульному, что вроде она была светло — зеленая. Встречная машина, направлявшаяся в Нью — Йорк, резко затормозила, остановившись в какой-то сотне ярдов от тела, и водитель бросился туда, где, скрючившись, лежала на боку безжалостно убитая Миртл Вильсон, а ее густая темная кровь текла из ран, перемешиваясь с пеплом и пылью.