Великий Гэтсби
Шрифт:
— Боюсь, не смогу описать, как я был потрясен, когда обнаружил, что люблю ее, старина. Вначале я даже надеялся, что она оставит меня, но этого не произошло. Как это ни странно, но она тоже полюбила меня. Ей казалось, что я умен и многое постиг в этой жизни, но знал я в то время не больше, чем она, только черпал свои знания в другом источнике, так сказать. Вы ведь понимаете, о чем я, старина? Все мои амбиции и честолюбивые намерения пошли прахом — я действительно был влюблен в прекраснейшую девушку на земле, и это чувство переполняло все мое существо и продолжало расти. Что же до всего остального, то мне не было до него ровным счетом никакого дела! В самом деле, куда покойнее было строить
В их последний вечер перед его отправкой за океан они обходились без слов, а только сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу. На Чикаго опустился липкий и сырой туман, холодно было и в комнате, но они сели у камина, и ее щечки порозовели. Стоило ей слегка шевельнуться в его объятиях, как он менял позу, стараясь устроить ее поудобнее, наслаждаясь пьянящим благоуханием ее шелковистых волос. Он поцеловал ее один только раз… Умиротворенные, они угрелись и притихли в полутьме, словно прячась от грозового завтра, словно желая навсегда сохранить в памяти этот вечер и эту нежность… На пороге, увы, неизбежного расставания…
Им не суждено было испытать большей близости, чем в тот промозглый прощальный вечер. И он навсегда сохранил в памяти, как играла она обшлагами его казенного мундира, а он нежно перебирал ее пальчики, словно боялся потревожить ее и спугнуть…
Ему удалось продвинуться на воинском поприще. Он носил капитанские погоны перед отправкой на передовую, а после кровавой битвы в Аргоннском лесу был произведен в майоры и назначен инспектором пулеметных частей при штабе дивизии. Сразу же после перемирия он пытался подать в отставку и уехать домой, но по досадному недоразумению или благодаря обычной армейской неразберихе оказался в Оксфорде. Его тревожили нервозные нотки в ее письмах. Она устала ждать и не понимала, почему он до сих пор не возвращается. Чужой и враждебный мир окружал ее со всех сторон, ей хотелось увидеть его, опереться на его крепкое плечо, спросить совета, чтобы не наделать ошибок и все время ощущать его присутствие за своей спиной.
В сущности, она по — прежнему оставалась все той же молодой и неопытной девчонкой и продолжала жить в своем эфемерном мире, где цвели орхидеи и раскачивались на ветках диковинные птицы. Размеренный ритм счастливой и беззаботной жизни задавал модный джаз — банд, отметая прочь все сомнения и тревоги. Под горький плач саксофонов, выводивших жалостливую мелодию какого-нибудь «Бил — стрит блюз», сотня пар золотых и серебряных бальных туфелек до самого рассвета выколачивала из паркета искрящиеся султанчики пыли. Этот сладостный озноб сотрясал иные залы и гостиные даже в священный час послеобеденного чаепития, и тогда здесь мелькали молодые свежие лица, словно лепестки роз, унесенные жарким дыханием беззаботного ветра.
Мало — помалу гибельный водоворот безудержного веселья захватывал Дейзи, и к началу нового сезона закружил ее в бесконечном хороводе. Трудно сказать, что стало тому причиной — одиночество ли, тоска, а, может, просто молодость взяла свое, но так или иначе, она бросилась в этот мир, как в омут. И опять замелькал вокруг нее калейдоскоп вожделеющих ее, опять возвращалась она на рассвете в полудремоте, падая без сил на постель, сбрасывая на пол измятые бальные туалеты, и аромат надушенного воздушного шифона смешивался с пряным благоуханием умирающих орхидей. Но ее томила и изводила неопределенность. Пришло время устраивать свою судьбу — и устраивать ее прямо сейчас, немедленно, — и тогда ей казалось совершенно несущественным, что приведет ее под венец — любовь, деньги, жажда материнства или извечная женская меркантильность. Все это было несущественным! — тогда… Она жаждала перемен и обновления.
Том Бьюкенен, вошедший в жизнь Дейзи в середине той суматошной весны, покорил ее страждущее сердечко тем, что крепко держался на ногах — и речь шла вовсе не о его мужественности или
Ее письмо Гэтсби получил в Оксфорде.
За окном забрезжил рассвет. Мы шли по бесконечной анфиладе комнат первого этажа, раздвигали шторы и распахивали окна, впуская в дом первые нетерпеливые лучики ласкового утреннего солнца. Бархатистая тень деревьев осторожно легла на землю, усыпанную бисеринками выпавшей росы. Невидимые птахи запели в лазоревой вышине. Свежее дыхание солнечного утра словно обещало, что денек выдастся безоблачным и тихим.
— Я не думаю, что она когда-нибудь любила его, — сказал Гэтсби. Он отвернулся от окна и посмотрел на меня с вызовом в глазах. — Должно быть, вы помните, старина, она была чрезвычайно возбуждена тогда. Он наговорил ей столько всего, что она просто испугалась… В ее глазах я выглядел мелким дешевым шулером… Думаю, она едва ли понимала, что говорит.
Гэтсби помрачнел и молча опустился в кресло.
— Конечно, я понимаю, она любила его. Но какую-то минуту! — когда они только поженились… Но все равно, она и тогда любила меня больше, понимаете?
Тут он произнес удивившую меня фразу.
— Так или иначе, — сказал он, — это было глубоко личным…
Что можно сказать по этому поводу, если, с его точки зрения, принятое Дейзи решение не подлежало не только, не дай Бог, осуждению, но даже и оценке столько лет спустя!
Он вернулся из Франции, когда Том и Дейзи отправились в свадебный круиз по южным морям. Он потратил жалкие остатки выходного армейского пособия на поездку в Луисвилль — мучительную, но отчего-то совершенно необходимую для него поездку. Он задержался там на неделю, и в одиночестве ходил по улицам, помнившим о том, как бродили они здесь вдвоем долгими ноябрьскими вечерами и как задорно цокали ее каблучки по брусчатке мостовой. Он пешком обошел все их излюбленные укромные местечки за городом, куда они частенько выбирались на ее белоснежном родстере. Таинственный дом Дейзи на этот раз показался ему еще более загадочным, а сразу осиротевший без нее город стал еще очаровательней в меланхолическом ожидании встречи с ней.
Он уезжал со странным чувством: поищи он получше, то сразу же нашел бы ее где-нибудь в лабиринте улиц. Он был уверен в том, что Дейзи осталась в Луисвилле! Он едва наскреб никелей [32] на билет в дневном пассажирском вагоне, и у него не осталось ни цента в кармане. Было ужасно душно, он вышел в тамбур и сел на откидное сиденье, глядя на проплывающий мимо вокзал и дворовые фасады совершенно незнакомых ему зданий. Потом потянулись бескрайние весенние поля; вдруг словно из-под земли вынырнул набитый битком желтый троллейбус и помчался наперегонки с поездом, — он безнадежно отстал уже через полминуты, но Гэтсби подумал, возможно, сидящие в нем люди встречали Дейзи и помнят восхитительную бледность ее лица.
32
Никель — монета в 5 центов. Здесь — мелочь.
Поезд повернул и ушел на восток, а закатное солнце повисло над горизонтом, словно благословляя исчезающие в дымке кварталы, хранящие тепло ее дыхания. В отчаянии он простер руки, словно хотел обнять этот город, увезти с собой память о том, как хорошо было им на его улицах, среди его садов и фонтанов. Поезд набирал ход, постукивая колесами на стыках, от этого все расплывалось в глазах. Или это были слезы? Кто знает… Поезд уходил на восток, а он вдруг устало подумал, что жизнь проходит, во всяком случае, ее лучшая и самая счастливая часть осталась в прошлом… Навсегда…