Великий Гэтсби
Шрифт:
— Джимми прислал мне эту карточку, — он открыл бумажник дрожащими от волнения пальцами. — Взгляните же!
Это была любительская фотография дома Гэтсби — пожелтевшая, с загнутыми истрепавшимися уголками и замусоленная не одной сотней рук. Он возбужденно тыкал пальцем в фотографию, подробно описывая все архитектурные детали. „Смотрите же!“, — восклицал он, ожидая ответного восхищения. Он так часто показывал ее друзьям и знакомым, что в определенном смысле фотография дома стала для него реальнее самого оригинала!
— Джимми прислал мне эту карточку. По — моему, красиво, а? Дом и все остальное — очень красивые, правда?
— Да, действительно.
— Он приезжал два года тому назад и купил дом. Я сейчас там и живу. Да, нам с матерью пришлось нелегко, когда он ушел из дома, но теперь-то я понимаю, что был в том резон. Я всем тогда говорил, что у мальчишки доброе сердце и большое будущее. А уж когда Джимми встал на ноги, то был добр по — сыновнему и не скаредничал.
Ему явно не хотелось убирать фотографию, и он долго еще держал ее перед моими глазами. Потом, словно вспомнив что-то, поспешно сунул в бумажник и достал из кармана старую потрепанную детскую книжку — раскраску „Попрыгунчик Кэссиди“.
— Вот, сохранилась с тех пор, когда он был совсем юнцом. Взгляните, это кое о чем говорит!
Он развернул ее тыльной стороной и показал запись, сделанную на алонже [34] в самом конце книги:
ГРАФИК ЗАНЯТИЙ,
34
Белый листок в начале или конце книги.
составлен 12 сентября 1906 года
| Подъем | 6.00 |
| Упражнения (гантели, гимнастическая стенка) | 6.15–6.30 |
| Изучение электричества и пр. | 7.15–8.15 |
| Работа | 8.30–16.30 |
| Бейсбол и спорт | 16.30–17.00 |
| Ораторское искусство и осанка | 17.00–18.00 |
| Развитие фантазии и обдумывание изобретений | 19.00–21.00 |
Основные намерения:
• Не переводить время на Шефтерса или (неразборчиво).
• Не курить и не жевать резинку.
• Принимать ванну через день.
• Еженедельно: читать по одной поучительной книге или по одному иллюстрированному журналу.
• Еженедельно: откладывать $5.00 (зачеркнуто и исправлено) $3.00.
• Лучше обращаться с родителями.
— И вот ведь, что характерно, — умилялся старик, — попала в руки совершенно случайно. А ведь кое о чем говорит, правда? Джимми был очень способным мальчиком. Всегда что-нибудь придумывал — вроде этого. Видели, как он там прописал: „поучительные книги“! Поучать он любил — такое за ним водилось! Помню, как-то мне сказал: „Ты чавкаешь, как свинья…“ Я его еще хорошенько за это отодрал!
Ему ужасно не хотелось закрывать книгу, и он еще долго читал вслух записи, испытующе глядя на меня. Думаю, старик обрадовался бы, скажи я ему, что собираюсь переписать эти максимы для себя!
Лютеранский пастор прибыл из Флашинга
Около пяти наша похоронная процессия добралась до кладбища. Три машины остановились у ворот под проливным дождем — впереди отвратительно мокрый похоронный фургон чудовищно черного цвета, за ним — лимузин с мистером Гетцем, пастором и мной, наконец, следом за нами четверо или пятеро промокших до нитки слуг и почтальон из Вест — Эгга в открытом „роллс — ройсе“, который раньше отправляли на станцию за гостями. Когда мы въезжали на территорию кладбища, мне показалось, что перед воротами притормозила, а потом поехала следом за нами по тем же лужам какая-то машина. Я посмотрел по сторонам. Это был тот самый мистер Совиный Глаз, который ровно три месяца тому назад восхищался книжными раритетами в библиотеке Гэтсби.
С тех пор я его не видел. Трудно сказать, кто сообщил ему о похоронах, во. всяком случае, я даже имени его не знал. Капли дождя стекали по толстым линзам его очков, и он снял их протереть, чтобы посмотреть, как раскатывают брезент над могилой Гэтсби.
Я попытался сосредоточиться на Гэтсби, но его бессмертная душа была так далеко от грешной земли, что я только мельком и без особого возмущения подумал о том, что Дейзи так и не удосужилась прислать ни букета цветов, ни телеграммы соболезнования. Кто-то за моей спиной произнес: „И пролилась Его Благодать над смиренным погостом животворным дождем…“
„Аминь“, — благоговейно произнес мистер Совиный Глаз.
Мы один за другим заторопились к машинам под непрекращающимся дождем. У самых ворот совиноглазый догнал меня и удрученно заметил:
— Жалко, не успел на гражданскую панихиду…
— Не только вы, но и все остальные…
— Не может быть! — он даже разволновался. — Господи помилуй! — да ведь у него перебывало пол — Нью — Йорка!
Он снял очки, протер их изнутри и снаружи, нацепил на кончик носа и сказал:
— Несчастный сукин ты сын…
И это прозвучало как эпитафия.
Возвращение домой, на запад на Рождество — вначале из приготовительной школы, а позднее из колледжа — всегда было для меня одним из самых ярких воспоминаний. Все мы, кто собирался уезжать из Чикаго, встречались на стареньком подслеповатом вокзале „Юнион Стейшн“ в один и тот же декабрьский день и в одно и то же время, если не ошибаюсь, около шести вечера. Наши чикагские друзья — приятели, уже охваченные предрождественской суетой, заскакивали на секундочку пожелать нам счастливого пути и исчезали в морозных сумерках. Помню длинные меховые пальто девушек, возвращавшихся домой после утомительных визитов к престарелым родственникам, веселую болтовню ни о чем и вылетающие изо рта облачка пара; помню мельтешение рук, приветствующих старых знакомых и бесконечные охи и вздохи: „Ой, а тебя пригласили Ордуэи?.. а Херси?.. а Шульцы?“; помню длинные билеты зеленого цвета, зажатые в озябших руках, и неуклюжие желтые вагоны из Чикаго, Милуоки и Сент — Пола — беззаботные, как само Рождество, на железнодорожных путях прямо напротив ворот.