Великий Гэтсби

Фицджеральд Фрэнсис Скотт

* * *

Около двух Гэтсби надел купальный костюм, направился к бассейну и распорядился немедленно известить его, если кто-нибудь позвонит. По пути он зашел в гараж — захватить пневматический матрас — новинку пляжного сезона, — который все лето приводил в восторг многочисленных любителей купания из числа его гостей. Шофер накачал его, получив указание ни при каких обстоятельствах не выводить из гаража открытый автомобиль. Это было совершенно непонятно, так как переднее правое крыло нуждалось в рихтовке.

С матрасом под мышкой Гэтсби пошел купаться. Он остановился, чтобы взять его поудобней, и шофер поинтересовался, не требуется ли его помощь, но Гэтсби отрицательно покачал головой и скрылся из виду за желтеющей листвой деревьев.

Никто не звонил, но лакей добросовестно прождал

до четырех пополудни, еще не зная о том, что докладывать уже некому… Думаю, Гэтсби и сам понял, что никто и не собирался ему звонить в тот день, а, может быть, этот звонок и все с ним связанное уже перестало занимать его. Если все было именно так, то в последние мгновения своей жизни он не мог не понять, что рухнула та опора, на которой держался весь его уютный мир — мир юношеских мечтаний и грез. Его путеводными звездами были Вера, Надежда и Любовь, но рыцарю Святого Грааля пришлось заплатить слишком высокую цену за преданность… Над ним разверзались равнодушные небеса, безжалостное солнце опаляло тело и душу сквозь пожухлую листву, а он не переставал удивляться, как нелепо устроен мир, какими бесполезными могут быть розы и насколько тщетны попытки молодой травы укорениться на бесплодной и жестокой земле. Грубый овеществленный мир обрушивался на него и теснил робкие фантомы призрачной мечты, а из-за желтеющей листвы деревьев уже выдвигалось мрачное видение ночных кошмаров — пепельно — серый силуэт его жестокого палача и неправедного судьи…

Шофер — протеже Вольфсхайма — слышал выстрелы, но не обратил на них внимания, как он потом рассказывал полицейским. Словно предчувствуя что-то непоправимое, я бросился со станции на виллу. Видимо, моя взвинченность передалась окружающим, и, когда я бегом взбежал по ступенькам мраморной лестнице на, веранду, в доме поднялась паника. Молча, не сказав ни единого слова друг другу, я, шофер, садовник и дворец — кий ринулись к бассейну.

Зеркальная гладь была подернута легкой, почти невидимой рябью, и я машинально отметил слабые токи циркулирующей проточной воды. Редкие порывы беззаботного ветерка вздымали игрушечные волны, и на них неспешно покачивалась пневматическая новинка пляжного. сезона с безжизненно распластавшимся на нем телом. Надувной матрас зарывался носом в мелкую рябь, словно вонзающаяся в морскую плоть погребальная ладья, лавировал меж багровых островков опавшей листвы, кружился на месте, влекомый донными струями, и тогда на поверхности воды проступали мутные кроваво — красные круги.

Потом, когда мы несли Гэтсби к дому, садовник заметил в траве, чуть поодаль, скрюченное тело Вильсона. На инфернальную картину холокоста был нанесен последний кровавый мазок…

Глава IX

Сейчас, два года спустя, остаток того дня и ночи и события последующих двадцати четырех часов слились для меня в одну бесконечную вереницу обязательных в таких случаях процедур, беспрестанное мельтешение полисменов, фотографов и репортеров, сновавших взад и вперед по его вилле. Полицейское ограждение в виде натянутой веревки поперек главного въезда и грозного вида полисмен призваны были отпугивать излишне любопытных, но детвора быстро проведала, что можно безнаказанно просочиться через мой участок, так что в районе бассейна постоянно собирались пугливые стайки ребятни и группки более солидных зевак. Один из деловито прохаживавшихся по имению мужчин, — по всей видимости, детектив — склонился над телом Вильсона и лениво процедил: «Маньяк». Эта безапелляционная категоричность подвигла многие издания дать на следующий день заголовки примерно аналогичного содержания.

Большинство газетных репортажей представляли собой бред сумасшедшего, чудовищное нагромождение откровенной фальсификации с элементами достоверности, основанной на ровным счетом ничего незначащих мелочах, — наглые, кричащие и навязчивые статейки. Когда вездесущая пресса получила доступ к показаниям Михаэлиса, раскопав золотую жилу страсти, измены и ревности, я даже не сомневался, что под пером борзописцев вся эта история окрасится в пасквильно — эротические тона, лишь бы потрафить низменным интересам толпы. К счастью, Кэтрин, которой было что сказать по этому поводу, хранила достойное молчание. Проявив гражданское мужество, несгибаемый характер и изрядную силу воли, она глядела на коронера честными глазами из-под подведенных бровей

и утверждала, что ее покойная сестра даже и не предполагала о существовании человека по имени Гэтсби, что двенадцать лет она была счастлива в браке со своим супругом и никогда — никогда не давала ни малейшего повода заподозрить ее в чем-нибудь предосудительном. Она настолько вошла в роль, что принималась время от времени рыдать, вытирая слезы надушенным носовым платочком, демонстрируя всем своим видом, будто светлую память о ее безвременно ушедшей сестре оскорбляют бестактные вопросы членов жюри. После ее пламенных речей и для упрощения судебного разбирательства были переквалифицированы и действия Джорджа Вильсона, как было записано в следственном акте, действовавшего в «состоянии аффекта». Всех это устраивало…

Но как раз-таки это представлялось мне вторичным и малосущественным. Все это время меня занимали совершенно другие проблемы: я выступал в роли «душеприказчика» Гэтсби, и создавалось такое впечатление, что только мне одному и есть до этого какое-то дело. С того самого момента, как мы внесли тело Гэтсби в дом, вернее, как только я позвонил в Вест — Эгг и сообщил о его трагической смерти, решение всех практических вопросов, связанных, например, с организацией похорон, было предоставлено мне. Вначале я был озадачен и смущен, но всякий раз, когда я видел холодное недвижное тело Гэтсби, во мне росло чувство внутренней ответственности перед этим человеком, личность которого была абсолютно неинтересна окружавшим его при жизни, а уж после смерти — и подавно. Само собой разумеется, что я не преследовал какие-либо корыстные цели, но действовал из убеждения, что каждый из нас имеет право хотя бы на достойный уход из этой жизни.

Я позвонил Дейзи ровно через полчаса после того, как мы нашли тело Гэтсби, — позвонил инстинктивно и особо не раздумывая — зачем. Выяснилось, что она и Том уехали еще до полудня, — видимо, надолго и далеко, потому что взяли с собой багаж.

— А адрес, адрес?..

— Не оставили…

— А хотя бы, когда вернутся, не сказали?..

— Нет.

— А вы сами знаете, куда они могли уехать?

— К сожалению, не могу сказать, сэр.

Я должен был найти кого-нибудь для Гэтсби. Мне хотелось подойти к нему и пообещать: «Я обязательно найду кого-нибудь, Гэтсби. Не огорчайтесь. Я просто не имею права не найти хоть кого-нибудь для вас…»

Мне не удалось разыскать домашний адрес Мейера Вольфсхайма в телефонной книге Нью — Йорка. Лакей Гэтсби сообщил мне адрес его городского офиса. Я позвонил барышне на коммутатор, и через некоторое время она продиктовала мне номер телефона; но был уже шестой час, и трубку никто не снял.

— Пожалуйста, наберите этот номер еще раз.

— Я уже три раза соединяла…

— Это крайне важно.

— Мне очень жаль, но никто не подходит к аппарату… Я вернулся в салон и обнаружил, что там и яблоку негде

упасть, но это были официальные лица и представители власти. Когда, откинув покров с мертвого, они смотрели на Гэтсби неподвижными и ничего не выражающими глазами, во мне словно зазвучал его встревоженный голос:

— В самом деле, старина, найдите же мне кого-нибудь. Вы уж постарайтесь, Знаете, как это тяжело — переносить все одному…

Они начали задавать мне какие-то вопросы, но я выскочил из комнаты, не обращая на них никакого внимания, и поднялся на второй этаж, в его кабинет. Я вывалил на письменный стол все бумаги, которые обнаружил в незапертых ящиках бюро, и начал торопливо перебирать их, — он никогда не говорил, что его родителей нет в живых. Мне так и не удалось найти ни одного письма, ни одной зацепки — и только Дэн Коли, свидетель юношеских бурь и крушений, молча взирал на меня из рамки на стене.

Утром я отправил в Нью — Йорк лакея с письмом для Вольфсхайма. Я справлялся о родственниках Гэтсби и просил его незамедлительно приехать. Последняя просьба даже показалась мне излишней, но я не стал переписывать письмо. Почему-то мне казалось, что он-то непременно должен появиться, просмотрев утренние газеты, кроме того, я ждал телеграмму с соболезнованиями от Дейзи. Однако мне так и не довелось лицезреть Вольфсхайма, не было и телеграммы. Прибывали только все новые и новые отряды полисменов, фотографов и газетчиков. Потом вернулся посыльный с ответом от мистера Вольфсхайма, который не вызвал во мне ничего, кроме чувства гадливости, замешанного на отвращении, и удививший меня солидарностью с покойным Гэтсби в его неприятии всех и вся.