Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв.
Шрифт:
— Не погубите, будьте милосердны!
Тогда янбан, сделав вид, что никак не может заставить себя успокоиться, сердито крикнул Нольбу:
— Кончатся деньги — приду опять! И с этими словами исчез.
Жена Нольбу приуныла.
— Там, у вашего брата, в первой же тыкве были сокровища. А у нас почему-то в ней оказались янбаны. Оставьте эти тыквы, не пилите их!
Нольбу отвечает ей:
— У Хынбу в первой тыкве наверняка тоже были янбаны. Неужто у него обошлось дело без такой же вот стаи мошенников?
Но тут откуда-то вылез прятавшийся до сих пор Горбун.
— Вот так сокровища! — захихикал
За ним показался и Заячья Губа.
— Эй, Нольбу! Не ты ли давеча говорил, что, мол, когда из тыквы повалит шелк, то каждый из нас получит по куску на мошну? А что получилось на деле? Слуга, что сопровождал этих янбанов, отобрал у меня последнюю холщовую мошну! Как вспомнишь, сколько лиха я натерпелся от этого наглеца, так и шелк твой становится не мил. Больше я, пожалуй, не буду пилить.
Возразить Заячьей Губе было нечего, и Нольбу с раздражением сказал ему:
— Оттого-то сокровища и превратились в мерзость, что ты пилил не так, как надо, а вместо песни вопил что-то несусветное. Впредь не издавай ни звука и посильней тяни пилу!
Заячья Губа, жаждавший во что бы то ни стало заработать на этих тыквах, промолчал и, пообещав сделать так, как велел Нольбу, принялся с Горбуном за следующую тыкву.
Ну, наддай! Сама пошла! Плавно ходит пила.На этот раз Горбун пел один: Заячья Губа водил пилу молчком.
Крак! — тыква развалилась, и из нее с шумом и гамом высыпала компания людей с двенадцатиструнными каягымами и гонгами в руках.
— Прослышав о великой доброте Нольбу, — кричали они, — мы нарочно завернули сюда. Давайте сыграем ему разок, а он, конечно, нас щедро одарит!
Тут они ударили в свои гонги, запрыгали и подняли отчаянный гвалт, требуя у Нольбу, чтобы он дал им мешок риса, сто лянов, вина и закусок.
У Нольбу от этой картины волосы стали дыбом. «Самое лучшее, что можно придумать в моем положении, — это поскорее избавиться от них», — подумал Нольбу и отдал тем людям сто лянов денег и мешок риса. А когда они удалились, Нольбу сорвал следующую тыкву, и Горбун с Заячьей Губой снова взялись за работу.
Плавно ходит пила. Ну, наддай! Сама пошла!Мерно ходит пила, врезаясь в тыкву.
Крак! — тыква распалась на две половинки, и появился старый буддийский монах. Голову монаха покрывала большая бамбуковая шляпа, на черную рясу с шеи опускались четки из ста восьми бусинок. Опершись на бамбуковый посох о трех коленах, монах беспрерывно бормотал молитвы:
Я молю тебя, Амитаба Будда! Я молю тебя, Авалокитешвара-бодисатва, и ты, Махастамапрапта-бодисатва!..Следом за ним показались почтенные монахи с гонгами, колокольчиками, трещотками и барабанами в руках.
Приблизившись к Нольбу, старый монах молвил:
— Нольбу! Наш досточтимый учитель сорок девять дней усердно молился духам земли и моря о благополучии твоего дома. Труд его стоит, надо думать, несколько десятков тысяч лянов. Но так
— Какие такие молитвы о моем благополучии? — изумился Нольбу.
— Негодяй! — сердито закричал старик монах. — Тщетны твои надежды на богатство. Как смеешь ты мечтать о несметных сокровищах, не принеся даров Будде?
— И тогда в следующий раз явятся сокровища? — спрашивает Нольбу монаха.
А старик монах ему в ответ:
— Человек, который выйдет из следующей тыквы, верно, доподлинно знает об этом.
Услыхав, что монахи уже вознесли моления Будде, чтобы он ниспослал ему удачу, Нольбу не пожалел денег и отдал им пять тысяч лянов.
— Ну что? Опять я виноват? — ехидно засмеялся Заячья Губа.
Раздосадованный Нольбу с бранью набросился на Заячью Губу, но быстро опамятовался, вспомнив слова монаха о том, что следующая тыква принесет ему богатство. Тотчас срывает он другую тыкву и принимается уговаривать обидевшегося Заячью Губу попробовать распилить ее.
Жена Нольбу попыталась остановить супруга.
— Ради бога, не пилите эту тыкву! Если вы распилите ее, вы разоритесь и погубите себя. Прошу вас, не пилите!
— Что может знать лукавая баба со своим легкомыслием! — рассердился Нольбу.
И, стукнув супругу кулаком, он прогнал ее прочь.
Снова заходила пила.
Плавно ходит пила. Ну, наддай! Сама пошла!Крак! — тыква развалилась пополам, послышалось позвякивание колокольчиков, и показались два человека: один нес траурный флажок с написанными на нем именем и званием умершего, а другой — сверток погребального холста. За ними шествовали носильщики, которые на перекинутых через плечо веревках несли похоронные носилки и в такт шагам пели:
Нохо, нохо, нохо! Давно открыли Южные ворота, И медный гонг давно уж прозвучал, Пропели петухи, и встало солнце, Залив сияньем горы и потоки. Нохо, нохо, нохо! Эй, впереди идущий Пхён Дольнам! Уж скоро солнце сядет за горою! Так отчего ж ты топчешься на месте? Эй, позади идущий Ким Дольсве! У нас у всех давно устали ноги! Зачем же ты так медленно шагаешь? Нохо, нохо, нохо!Похоронную процессию замыкали пять родственников умершего — все до единого калеки: горбун, слепец, заячья губа, глухой и немой.
Бедный слепец! Взгляните на него! Горько рыдая, идет он за носильщиками; но вот носильщики, желая посмеяться над слепцом, внезапно умолкают и двигаются тихо-тихо: без песнопений и звона колокольчиков. Почувствовав неладное, слепец кричит:
— Негодяи! Зачем обманываете слепца? Вас за это крепко накажут!
В этот момент до его слуха доносятся слова песни: «Нохо, нохо...», и слепца нагоняет какая-то другая похоронная процессия. «Вот они где!» — радуется слепец и, присоединившись к погребальному шествию, опять принимается голосить.