Винный склад

Бласко Висенте Ибаньес

— Она умираетъ, сеньоръ Рафаэль. Уже недлю мучается она. Бдняжка не можетъ лежать, и день и ночь сидитъ вытянувъ руки, двигая ими вотъ такъ… такъ, точно она ищетъ свое здоровьице, навсегда улетвшее отъ нея. Ахъ, бдная моя, Мари-Крусъ! Сестра души моей!..

И издавалъ онъ эти возгласы точно ревъ, съ трашческой экспансивностью цыганскаго племени, которое нуждается въ свободномъ пространств для своихъ горестей.

Надсмотрщикъ вошелъ въ людскую и прежде, чмъ добратъся до кучи лохмотьевъ, которую иредставляла изъ себя постель больной, онъ услышалъ шумъ ея дыханія, словно болзненное пыхтніе испорченнаго

раздувальнаго мха, которымъ расширялся и сокращался несчастный реберный ацпаратъ ея груди.

Чувствуя, что задыхается, она съ дрожью смертельнаго томленія разстегивала рваный свой корсажъ, обнажая грудь чахоточнаго мальчика, близны жеванной бумаги, безъ другихъ признаковъ своего пола, кром двухъ смуглыхъ шариковъ, ввалившихся посреди ея реберъ. Она дышала, поворачивая голову туда и сюда, точно желая вобрать въ себя весь воздухъ. Въ нкоторыя минуты глаза ея расширялись съ выраженіемъ ужаса, точно она чувствовала прикосновеніе чего-то холоднаго и незримаго въ сжатыхъ рукахъ, которыя она протягавала передъ собой.

Тетка Алкапаррона питала уже меньше увренности въ выздоровленіи ея, чмъ въ начал ея болзни.

— Еслибъ она толъко могла выкинуть изъ себя все это дурное, что у нея внутри! — говорила; она, глядя на Рафаэля.

И вытарая холодный и липкій потъ съ лица больной, она ей предлагала кувшинъ съ водой.

— Пей, дитія души моей! Блая моя голубка!..

И несчастная голубка, раненая на смерть, глотнувъ воды, высовывала языкъ, касаясь имъ своихъ синихъ губъ, словно желая продлить ощущеніе прохлады; свой сухой языкъ, выжженный, цвта варенаго бычачьяго языка.

По временамъ шумное дыханіе ея прерывалось сухимъ кашлемъ и выплевываніемъ мокроты, окрашенной кровью. Старуха качала головой. Она ждала нчто черное, ужасное, цлые ручьи гнилости, которые выходя унесли бы съ собой и всю болзнь двушки.

Надсмотрщикъ сообщилъ тетк Алкапарронъ о пяти червонцахъ, которые онъ иметъ передатъ ей по приказанію хозяина, и глаза цыганки просвтлли.

— Да, донъ-Луисъ истинный кабальеро! Всему причной лишь злая судьба двушки, несчастная случайность. Пустъ Богъ вознаградитъ сеньорито!..

И старуха отошла отъ постели больной, чтобы проводить надсмотрщика до дверей, бормоча похвалы хозяину, спрашивая, когда ей можно явиться къ Рафаэлю получить деньги.

Прошло два дня. Десять прошло съ тхъ поръ, какъ Мари-Крусъ заболла. Поденщики въ людской казалосъ привыкли ужъ видть цыганку, сидящую на своей куч лохмотьевъ, и слышать ея болзненное дыханіе. Время отъ времени нкоторые поговаривали о томъ, чтобы отправиться въ Хересъ за помощью и привести доктора, но имъ отвчали пожиманіемъ плечъ, словно полагали, что это состояніе больной можеть продолжаться безконечно.

Ночью поденщики засыпали, убаюкиваемые этимъ громкимъ пыхтніемъ сломаннаго раздувальнаго мха, исходящаго изъ угла комнаты. Они привыкли видть больную и уже проходили мимо нея, не глядя на нее, смясь и громко разговаривая. И только тогда оборачивали они головы съ нкоторымъ безпокойствомъ, когда въ теченіе нсколькихъ минутъ переставало раздаватъся тяжкое дыханіе.

Члены семьи Алкапарроновъ, измученные безсонными ночами, сидли неподвижно на полу, кругомъ постели больной, не ршаясь идти въ поле на заработокъ.

Однажды вечеромъ старуха разразиласъ громкимъ крикомъ.

Двушка умираетъ — она задыхается!.. Она, такая слабая, что едва могла двигатпь руками, теперь перекручивала весь свой костяной скелетъ съ необычайяой силой смертельнаго томленія, и эти порывы ея были таковы, что тетка едва могла удержать ее въ своихъ объятіяхъ. Опираясь на пятки, больная вставала, выгибаясь, какъ лукъ, съ выпяченной впередъ, тяжело дышащей грудъью, съ судорожнымъ, посинвшимъ лицомъ.

— Хосе-Марія, — стонала старуха. — Она умираетъ… Умираетъ тутъ, въ моихъ объятіяхъ! Сынъ мой!

А Алкапарронъ, вмсто того, чтобы прибжать на зовъ матери, кинулся изъ людской безумный. Онъ видлъ часъ тому назадъ человка, проходившаго до дорог изъ Хереса, направллясъ къ постоялому дворику дель-Грахо.

Это былъ онъ, то необычайное существо, о которомъ вс бдные говорили съ уваженіемъ. Тотчасъ же цыганъ почувствовалъ себя проникнутымъ той врой, что вожди народа умютъ проливать кругомъ себя.

Сальватьерра, находившійся на постояломъ дворик, бесдуя съ Матажордильосъ, своимъ больнымъ товаришемъ, отступилъ назадъ, удивленный стремительнымъ появленіемъ Алкапаррона. Цыганъ смотрлъ во вс стороны безумными глазами и кончилъ тмъ, что бросился къ ногамъ Сальватьерры, схвативъ его руки съ умоляющей горячностью.

— Донъ Фернандо! Милость ваша всемогуща! Милость ваша длаетъ чудеса, когда желаетъ того! Моя двоюродная сестра… моя Мари-Крусъ… она умираетъ, донъ-Фернандо, она умираетъ!

И Сальватьерра не могъ дать себ отчета, какимъ образомъ онъ вышелъ изъ постоялаго двора, взятый на буксиръ лихорадочной рукой Алкапаррона, и какъ онъ съ быстротой сновиднія дошелъ до Матансуэлы. И бжалъ за цыганомъ, который тащилъ его и въ то же время призывалъ своего Бога, увренный, что онъ совершитъ чудо.

Революціонеръ очуцился вскор въ полумрак людской, и при огн свчи, которую держалъ одинъ изъ цыганенковъ, онъ увидлъ синія губы Мари-Крусъ, сведенныя предсмертной судорогой, ея глаза расширенные ужасомъ страданія, съ выраженіемъ безпредльнаго томленія. Тотчасъ приложилъ онъ ухо къ потной и скользкой кож этой груди, которая, казалось, была близка къ тому, чтобы лопнуть. Его осмотръ былъ краткій. Поднявшись, онъ инстинктивно снялъ шляпу и и остался стоять, съ непокрытой головой передъ бдной больной.

Ничему, нельзя было помочь здсь! Началась агонія, — упорная и ужасающая борьба, послдняя мука, ожидающая, притаившись, конецъ всякаго существованія.

Старуха сообщила Сальватьерр мнніе свое о болзни племянницы, ожидая, что онъ одобритъ ее мнніе. Все это лишь испорченная кровь отъ внезапнаго испуга, не имющая выхода и убивающая ее.

Но донъ-Фернандо отрицательно покачалъ головой. Его любовь къ медицин, хотя и безпорядочное, но обширное чтеніе во время долгихъ годовъ тюремнаго заточенія, постоянное общеніе съ бднотой — всего этого было достаточно, чтобы онъ при первомъ же взгляд распозналъ болзнь. Это была чахотка, быстрая, жестокая, молніеносная, чахотка въ форм удушенія, страшная гранулація, явившаяся вслдствіе сильнаго волненія истощеннаго организма, открытаго для всякихъ болзней, и жадно впитавшаго ее въ себя. Онъ окинулъ взглядомъ съ ногъ до головы это исхудалое тло столь болзненной близны, въ которомъ, казалось, кости были хрупкія, какъ бумага.