Винный склад
Шрифт:
Сальватьерра шопотомъ спросилъ о ея родителяхъ. Онъ угадывалъ отдаленный отзвукъ алкоголя въ этой агоніи. Тетка Алкапаррона запротестовала.
— Ея бдный отецъ пилъ какъ и вс, но это былъ человкъ, отличавшійся необычайной силой. Друзья называли его Дамахуанъ. Видли ли его пьянымъ?… Никогда!
Сальватьерра слъ на обрубокъ пня и печальными глазами слдилъ за ходомъ агоніи. Онъ оплакивалъ смерть этой двушки, которую видлъ всего лшнь разъ — несчастный продукть алкоголизма, покидающій міръ, выкинутый изъ него зврствомъ опьяннія въ ту ночь.
Бдное
Казалось, передъ ея глазами носится туманъ, умалявшій ей зрачки. He имя подъ руками другого лекарства, старуха давала ей пить и вода шумно вливалась въ желудокъ больной, точно на дно сосуда; она ударялась о парализованныя стнки пищевода, производя звукъ, будто он были изъ пергамента. Лицо бдняги теряло общія свои очертанія: щеки чернли, виски вдавливались, носъ вытягивался, роть судорожно сводился страшной гримасой… На землю спускалась ночь и въ людскую стали входить поденщики, а женщины, молчаливо собравшись поблизости оть умирающей, стояли опустивъ головы, сдерживая свои рыданія.
Нкоторые ушли въ поле, чтобы скрыть свое волненіе, въ которомъ была и доля страха. Іисусе Христе! Воть какъ умираютъ люди! Какъ трудно разставаться съ жизнью!.. И увренность, что всмъ предстоить пройти черезъ ужасную эту опасность, съ ея судорогами и тяжелыми муками, заставляла ихъ считать сносной и даже счастливой жизнь, которую они вели.
— Мари-Кру! — Голубонька моя! — вздыхала старуха. — Видишь ли ты меня? Вс мы тутъ около тебя!..
— Отвтъ мн, Мари-Кру! — умолялъ Алкапарронъ, всхлипывая. — Я твой дводородный братъ, твой Хосе Марія…
Но цыганка отвчала лишь только тяжелымъ хрипніемъ, не открывая глазъ своихъ, сквозь неподвижныя вки которыхъ виднлась роговая перепонка цвта мутнаго стекла. Въ одномъ изъ сдланныхъ ею судорожныхъ двяженій она обнажила изъ-подъ кучи лохмотьевъ маленькую, исхудалую ножку, совершенно почернвшую. Вслдствіе неправилънаго кровообращенія кровь скоплялась у нея въ оконечностяхъ. Уши и руки тоже почернли.
Старуха разразилась стованіями!.. To именно, что она говорила! Испорченная кровь; проклятый испугъ, не вышедшій изъ нея и теперь, съ ея смертью, распространяющійся по всему ея тлу. И она бросалась на умирающую, и цловала съ безумной жадностью, точно кусая, чтобы вернуть ее къ жизни.
— Она умерла, донъ-Фернандо! Разв ваша милость не видитъ? Она умерла…
Сальватьерра заставилъ старуху умолкнутъ. Умирающая ничего уже не видла, перерывы болзненнаго ея дыханія становились все продолжительне, но слухъ еще сохранился. Это было послднее сопротивленіе чувствительности передъ смертью, оно длилось пока тло мало-по-малу повергалось въ черную бездну безсознанія. Медленно прекратились судороги: вки раскрылсь въ послднемъ приступ озноба, обнажая зеницы глазъ, расширенныя, съ матовымъ и тусклымъ оттнкомъ.
Революціонеръ взялъ на руки это тло, легкое какъ у ребенка, и отстраняя родныхъ, медленно опустилъ его на кучу лохмотьевъ.
Донъ-Фернандо дрожалъ: его синіе
Когда цыгане увидли Мари-Крусъ, лежашую неподвижно, они долгое время пробыли въ безмолвномъ оцпенніи. Въ глубин людской раздавалисъ рыданія женщинъ, поспшный шопотъ молитвы.
Алкапарроны смотрли на трупъ издали, не дерзая ни поцловать его, ни соприкоснуться съ нимъ, въ виду суеврнаго уваженія, которое смерть внушаетъ ихъ племени. Но вскор старуха поднялась, царапая себ судорожными руками лицо, углубляя пальцы въ жирные свои волосы, еще черные, несмотря на ея годы. Кругомъ лица ея разсыпались пряди ея волосъ, и продолжительный вопль заставилъ всхъ вздрогнуть.
— А-а-ай! Моя двонька умерла! Моя блая голубка! Моя апрльская розочка!..
И крики свои, въ которыхъ звенлъ обильный паосъ скорби жителей Востока; она сопровождала царапинами лица, окровавливая ими свои морщины. Одновременно съ этимъ послышался глухой стукъ, это Алкапарронъ бросился о земь и бился головой о полъ.
— А-а-ай! Мари-Кру ушла! — ревлъ онъ, какъ раненый зврь. — Лучшая изъ всего нашего дома! Честь нашей семьи!
И маленькіе Алкапарроны, какъ будто внезапно подчиняясь обряду своего племени, поднялись на ноги и начали бгать по двору и вокругь, издавая крики и царапая себ лицо.
— О-ой, ой! Умерла бдненькая двоюродная сестра!.. Ой!.. Ушла отъ насъ Мари-Кру!..
Какъ безумные бгали они по всмъ отдленіямъ мызы, точно желая, чтобы и самыя скромныя животныя узнали о ихъ несчасгіи. Оги проникали въ конюшни, скользили подъ ногами животныхъ, повторяя свои вопли о смерти Мари-Крусъ: ослпленные слезами, они мчались, стукаясь объ углы, опрокидывая здсь плугъ, таімъ стулъ, въ сопровожденіи собакъ, не бывшихъ на цпи, и слдовавшихъ за ними по всей мыз, присоединяя и свой лай къ отчаяннымъ ихъ воплямъ.
Нкоторые поденщицы погнались за маленькими бсноватыми, и схвативъ ихъ, приподняли ихъ высоко, но и въ такомъ вид, будучи въ плну, они продолжали размахивать въ воздух руками, не прерывая свой плачъ.
— О-ой… умерла наша двоюродная сестра! Бдняга Мари-Кру!
Утомившисъ рыдать, царапать себ лицо, биться головой о землю, измученная шумнымъ своимъ горемъ, вся семья снова; услась вокругъ трупа.
Хуанонъ съ нсколъкими товарищами собирался бодрствовать надъ мертвой до слдующаго утра. Семья ея можеть въ это время лечь спать за стнами людской, потому что сонъ имъ необходимъ. Но старая цыганка воспротвилась этому. Она не желаетъ, чтобы трупъ оставался дольше въ Матансуэл. Тотчасъ же они отправятся въ Хересъ и увезутъ туда трупъ в телжк ли, на осл, или же на плечахъ ея и ея дтей, если это окажется нужнымъ.