Вкус жизни

Шевченко Лариса Яковлевна

– Сколько можно терпеть и балансировать между невозможным и чуть менее невозможным?

– А может, твой муж тоже из-за денег? Ведь у него не ладилось с бизнесом, и ему, наверное, было неловко перед семьей. Я знаю такие примеры.

– Блуд у Федора генетически обусловленный, он у него в крови, – определила исходя из собственного опыта Инна.

– И все-то ты знаешь, – усмехнулась Лера.

– Я слышала, что мужчина должен быть сильным, чтобы его уважали, и слабым, чтобы его любили. Вот ты и любила его таким, – неуверенно предположила Аня.

– Нет, я ненавидела его слабым! – непримиримо воскликнула Эмма. – Неправда, что женщина любит мужчину за то, что он делает ей больно. Это

гадкие выдумки самих мужчин. Как правило, жены любят сильней, поэтому, доставляя нам боль, мужья тут же оправдывают себя, мол, так устроена природа, против нее не попрешь. А при чем здесь природа? Просто жены в силу своих материнских обязанностей менее эгоистичны. И им же за свою доброту приходится страдать от недостатка внимания и заботы со стороны мужей. Такой вот парадокс… И даже если мы прячемся или бежим от проблем, они все равно тянутся за нами хвостом… Нет, не стоит ради мужей лезть из кожи вон!

– Хватит трепыхаться. Бессмысленно так себя терзать. Перестань оплакивать свою жизнь. Все мы по жизни совершаем массу ошибок. Все мы умны задним числом. Надо быть к себе снисходительнее. – Это Жанна снова «запела свои псалмы».

– Только я свои ошибки старалась исправлять. Вот в чем разница между мной и Федором. Он был слишком чувствителен к ощущению власти и мои просьбы в чем-то измениться воспринимал как попытку его подчинения. Боже мой, Боже праведный! Как часто мне хотелось петь ему песню Арно Бабаджаняна на слова Роберта Рождественского «Только ты живи, радостно живи!» Но из всех щелей моего дома выползали измены, жестокость, безразличие… И тогда думалось: есть ли на свете настоящие мужчины или они только в наших мечтах и в песнях, написанных прекрасными мужчинами с женской душой? Дай, Господи, хоть кому-то из достойных женщин испытать такое счастье, какое я слышу в этой удивительной песне… Иначе вообще не стоит жить…

– Малоутешительное откровение. С возрастом понимаешь, что жизнь по сути своей трагична, но в ней бывают приятные оазисы, особенно в молодости… Ох уж я бы придумала, чем досадить твоему Федору, уж я бы с ним поквиталась! – возбужденно сказала Инна. – Зря ты раньше не отважилась поделиться своей бедой. А то все: Федя любит, Федя хочет! Ось земли, черт возьми!

– Не все так просто, как кажется. Я помню его подкупающий взгляд, ради которого можно простить многие обиды, – задумчиво заметила Кира.

– Как в нашей жизни все несправедливо. Хотелось бы услышать что-то обнадеживающее, – уныло и потерянно вздохнула Аня. И вдруг заметила, что веки Инны густо намазаны тенями в тон блузке и это ей удивительно шло. Казалось бы, мелкий штрих, но он увел мысли Ани в сторону размышлений о женской красоте и отвлек от грустного разговора.

– Мой четвертый, тот, которого я привезла с юга, шутил: «Отношения – это манипуляции друг другом и соблазны, которые достаточно быстро лишают нас свободы», – рассмеялась Инна.

– Где взять справедливость? Ее надо выстраивать веками, – деликатно начала было Жанна, но шум спора Лили с Инной не дал ей попытаться проанализировать серьезную проблему.

«Эмма, бедняжка… Но мне бы не хотелось делать свою жизнь всеобщим достоянием», – подумалось Лене.

– Мы-то детдомовские, а как ты могла опростоволоситься с Федором? Как могла позволить уговорить, обмануть себя? Куда твоя мама смотрела?

– Это было как наваждение. И я сначала для него была как мания. Он сказал: «Как увидел твои глаза, сразу понял – пропал»… Может, он уже тогда всем одно и то же говорил… Когда влюбляемся, много ли мы слушаем родителей? – усмехнулась Эмма. – …Боже мой, как я его любила! Только что не молилась на него. Всё для него готова была делать. А он подло пользовался этим…

– …Разве

Федор не ушел от вас? – деловито и заинтересованно осведомилась Инна. Ей показалось, что Эмма ждет этого вопроса.

– От таких жен не уходят. Его слова, – с гордым вызовом ответила та.

– Почему сама не оставила его, узнав о предательстве? – спросила Жанна.

– А зачем она должна себя наказывать за то, что делал он? – возмутилась Инна.

– А почему она должна мириться с изменами? – рассердилась Жанна.

– А ты сама сообрази.

– Сначала я терпела в меру отпущенных мне сил и старалась не показывать виду, потому что считала, какие бы неурядицы ни случались в семье, на детях это не должно отражаться. Плакала ночами тихо, сдержанно, горю воли не давала, на замок сердце при детях запирала, считалась с их нежной психикой. А когда они узнали, то ради сына. Дочери были за развод. Дважды я пыталась уйти, но сынок говорил: «Мне нужен отец. Потерпи, перебесится». И я соглашалась, очень рассчитывая на его поддержку.

А Федор продолжал развлекаться и нагло издеваться надо мной. Я же с грехом пополам проглатывала одну его горькую пилюлю за другой… Внешне я была как сомнамбула, а в сердце плач всё громче и отчаяннее… И все-таки именно нарастание болезни вывело меня из состояния заторможенности, подхлестнуло, заставило взяться за ум.

«Эмма привыкла подавлять свои чувства. Но если вдруг вскипит или вспыхнет, «то берегись вся окрестная милиция», – с улыбкой подумала о сокурснице Лена.

– В характере русской женщины наряду с терпением неприкасаемость… А когда тяжело, неизлечимо заболела, куда уж было уходить? Диабет – нешуточное дело... Вот ты, Алла, говоришь, что в семье супруги шлифуют и оттачивают чувства. Уж не знаю, что мой муж шлифовал… – зло добавила Эмма. – Я с тридцати пяти лет на полном «самообслуживании», а Федор после шестидесяти обо мне вдруг вспомнил, когда уже вовсе ни на что не был способен, да еще обижался, непонимающе смотрел на меня, когда я отказывалась делить с ним постель и презрительно бросала: «Бегу, спотыкаюсь…» Он был противен мне в своей убого-ущербной похотливости.

– В женской мудрости много печали, – промолвила Лена.

– И это называется, сумела победить обстоятельства? Но какой ценой! – возмутилась Инна.

– Помню наши диспуты с Федором. «Ты презираешь меня с высоты своей добродетели? Меня ни молчанием, ни слезами, ни болячками не проймешь».

«А ты торжествуешь, упиваешься своей властью над больным человеком? Такова твоя система ценностей?..»

«Тошнотворно, противно…», – заерзала на стуле Лера, намереваясь выйти в коридор.

«Бедная, прошла все мыслимые и немыслимые испытания на верность, на прочность и терпение. Неожиданная, обнаженная откровенность – результат болезни. Понять Эмму можно…» – подумала Лена.

– Ты Федора ненавидела?

– Нет. С ненавистью долго не проживешь. Презирала… Я уверена: он не будет вспоминать обо мне с грустью или тоской, как и его мать о своем муже. Мы для них – отработанный материал.

В комнате стояла напряженная тишина. Лена испуганно смотрела на бледное лицо Эммы, на ее дрожащий подбородок. Она боялась нервного срыва. «Как хорошо, что я была избавлена от длительного горького опыта ревности», – думала она.

А Эмма вдруг Галиного мужа вспомнила. «А ведь он тоже мучился, с ума сходил. На «сходке», будучи нетрезвым, как-то пожаловался, мол, чего только не передумаешь… кажется, убить готов, растерзать, в пепел превратить и развеять. Но как до дела… не можешь. Оказывается, это трудно… А утром ночные бредни спадают… встаешь и опять на работу идешь... и будто живешь… Но все равно никак нельзя, чтобы оружие было где-то рядом. А вдруг минутное затмение и – вся жизнь напополам…