Во имя отца и сына
Шрифт:
Когда появилась статья Макса Афанасьева, Златов пришел в мастерскую злой и негодующий. С порога своим обычным тихим голосом он спросил сидящего в глубоком кожаном кресле Климова:
– Что ты решил делать с этим подонком?
Петр Васильевич понимал, что речь идет об Афанасьеве. Однако того, что Златов не только хорошо знаком с Максом, но и дружит с его отцом, он не знал. Климов коротко взглянул на Златова и ничего не ответил.
– Положение трудное, но не безвыходное.
– Златов сел за письменный стол и положил руку на телефонную трубку. Можно было подумать,
– Помочь может только маршал. Ты с ним говорил?
– Да, он мне звонил. Возмущен, мечет громы и молнии. Пришлось успокаивать, - Климов горько ухмыльнулся.
Златов поймал эту ухмылку.
– Хороший признак. Значит, ты не очень расстроен.
Климов заговорил, обращаясь уже не к Златову, а негромко, точно к самому себе. Это были мысли вслух:
– Этого надо было ожидать. И дело вовсе не в Максе, а в принципе. В его статье совершенно определенная тенденция. Идет она с Запада. Там аукнется, здесь откликнется. И сама метода - гангстеризм - тоже оттуда. Иностранного производства. Ты не согласен?
– Климов сверкнул на Златова острым взглядом.
– Видишь ли, - глубокомысленно произнес Златов, не глядя на Климова.
– Если мы хотим сосуществовать всерьез, то надо быть последовательными: нужны уступки с нашей стороны.
– В идеологии?
– быстро спросил Климов. Кофейные глаза его округлились, излучая пронизывающий блеск.
– А как же иначе? Борьба разжигает страсти.
– Тебе не кажется, что ты несешь чепуху?
– Возможно, - легко согласился Златов, никогда не вступавший в спор с Климовым. Он умел скрывать свои мысли и чувства, симпатии и антипатии.
Пройдясь по кабинету тяжелой походкой, Матвей переключил разговор в другое русло:
– А тебе не кажется, что ты устал, что тебе надо отдохнуть?
– Нет, не кажется, - недовольно и резко ответил Климов. Отдыхать он действительно не умел, никаких санаториев не признавал. Расходовать драгоценное время на ничегонеделание, попросту сорить им считал недопустимой роскошью.
– Тогда тебе надо влюбиться, - посоветовал Златов, задумчиво и бесшумно шагая по длинному кабинету.
– Только этого мне не хватало. Особенно теперь.
– Именно теперь. Я был бы рад. Любовь помогает пережить любые неприятности. Что может быть сильнее любви!
– Златов остановился и поверх очков тупо уставился на Климова.
– Можно подумать, что ты всю жизнь занимаешься этой проблемой.
– По лицу Климова легкой тенью скользнуло подобие улыбки.
– Думай что хочешь. Твое право. А мое - думать, что ты вообще не способен на серьезные чувства.
– Похоже было, что Златов "поджигает" своего шефа.
– А в кого влюбляться?
– вдруг довольно живо спросил Климов.
– Я не верю женщинам. С меня хватит!
Но слова его не воспринимались серьезно: в них звучала легкая ирония.
– Не надо уподобляться той пуганой вороне, которая боится куста. Если
– Все, - с деланной меланхолией сказал Климов.
– Ты говоришь чужие слова. И знаешь чьи? Посадова. Ему тоже не повезло, а время упущено, и вот он теперь зол на весь мир. А у тебя не все потеряно. Ты молод, интересен, знаменит. Пятьдесят лет - возраст любви. Любая девушка отдаст тебе сердце.
– В обмен на деньги?
– Зачем так? Я говорю о тех, которые полюбят тебя бескорыстно, как человека, как мужчину.
– Для меня этого мало, - отрывисто бросил Климов и встал. Теперь он говорил серьезно.
– А что еще тебе надо?
– Я хочу, чтоб она любила не только меня, но и мое искусство. Понимаешь - мое. Чтоб оно было для нее тем, чем для меня. Вот все это!
Климов широким жестом указал на длинную стену. Там на ореховом стеллаже стояли скульптуры, главным образом портреты: военных, артистов, писателей, рабочих, крестьян, государственных и общественных деятелей - в бронзе, мраморе и гипсе.
– Между прочим, - продолжал Златов, возвращаясь к началу разговора, - главное, на что бьет Макс Афанасьев, - это размер памятника. И тут, к сожалению, он находит себе сторонников даже в академии. Говорят, что это не будет смотреться. Слишком велик. Двадцать четыре метра - в степи!
Климов внимательно смотрел на Златова, пытаясь разгадать, кто именно в академии говорил о размере памятника: человек, вкусу которого он доверяет, или же кто-нибудь из его недругов? Спрашивать же Златова считал неудобным: не говорит - значит, так нужно. Златов был непроницаем. Бледное лицо Климова потемнело, сухие губы вздрогнули.
– Размер… Не будет смотреться… Когда Гутзон Берглун делал в скале памятник Вашингтону, Джеферсону, Линкольну и Теодору Рузвельту, он меньше всего думал о размере. Его волновала впечатляющая сила образа.
– Но то в скале, на горе, а у тебя равнина.
– Так у него высота семьдесят два метра, а у меня двадцать четыре.
– В голосе Климова прозвучало едва уловимое раздражение.
– Есть разница или нет? Тот памятник делали четырнадцать лет, а мы должны уложиться в четыре года… Размер, гигантомания. Я понимаю, когда Корчак Зиолковский решил в скале вырубать фигуру индейского вождя на лошади высотой сто семьдесят метров - это уже вздор, Древний Египет в американском издании. Тринадцать метров - длина пера на голове. Представляешь?
Раздался телефонный звонок. Златов снял трубку, поинтересовался, кто спрашивает Петра Васильевича, и, передавая Климову трубку, равнодушно заметил:
– Какая-то журналистка. Хочет писать о тебе статью. Как раз самый подходящий момент.
Последняя фраза Климову пришлась по душе, зацепилась в сознании, породила надежду. Выслушав девушку, Климов сказал:
– Ну приезжайте сейчас. Да, именно сейчас - у меня есть свободное время.
– Это было бы недурно, - заметил Златов, - если б она в своей статье, не вступая в спор с Афанасьевым, рассказала о проекте памятника Курской битвы. А? Как ты считаешь?