Во имя отца и сына

Шевцов Иван Михайлович

По залу волной прокатились аплодисменты. Поэт и поэтесса встали и непринужденно поклонились. Затем Маринин предоставил слово Капарулиной. Высокая сутулая девушка с растрепанными темными волосами и большими глазами, пожалуй, слишком большими для ее бледного мелкого лица, поднялась. Неторопливо и торжественно взошла на трибуну, отсутствующим взглядом обвела настороженный зал. Выдержав паузу, точно собираясь сделать какое-то откровение, она. грудным с хрипотцой голосом возвестила:

–  Мой великий друг Артур Воздвиженский, - и смолкла, ожидая привычных аплодисментов в честь "ее друга". Аудитория молчала, не догадываясь, что именно в этом месте надо неистово аплодировать. Не дождавшись хлопков, поэтесса надула губки и продолжала: -…недавно рассказал мне о своей встрече с одним американским

бизнесменом в Филадельфии. Так вот, этот бизнесмен, весьма далекий от поэзии и политики, признался советскому поэту: Петр Великий прорубил окно в Европу… А теперь наступило новое время - эпоха открытых дверей. Мы проводим "недели открытых дверей" в институтах, университетах и других учебных заведениях. Хорошо" бы проводить "недели открытых дверей" и на заводах. Между прочим, в Финляндии вообще не запирают дверей. Я написала стихи, которые называются "Настежь".

Она сделала паузу, вдохнула глубоко, точно собиралась нырять в воду, резко встряхнула головой и начала с пафосом:

Прочь запоры, заборы,Все поры - настежь!Откройте, отворитеДвери, окна,Шлагбаумы, границы!Пусть люди, как птицы,Летают друг к другуДрузьями.Друзья мыИ те, кто в Париже,В Нью-Йорке и Риме.Мы други и братья.Одни у нас заботы,Едины печали,На что нам заборы,К чему нам печати,Все к черту:Запоры, затворы,Замки и за мки,В которых чинуши,Бумажные души,Бездушные туши,Слепы и глухиИ к правде,И к правым, и к левым,К Сезаннам, Гогенам,К мадоннам, поэтамНеобыкновенным.Ломайте, крошите,Чтоб солнце, чтоб воздух,Чтоб только правда!Свободно дышите.Смело пишитеВот наша правда и Право!Да!

Она резко мотнула головой, рассыпав волосы гривой. В передних рядах несколько парней и девчат неистово завизжали и зааплодировали. Ребята, сидевшие впереди Глебова, удивленно приподнялись и стали их. рассматривать.

–  Что там за энтузиасты?
– озадаченно спросил Климов.
– Не из литейного ли?

–  Нет, похоже не наши, не заводские, - проговорил Коля, всматриваясь.
– Какие-то пришлые.

–  Любопытно, - произнес Роман и осторожно боковым проходом подошел к сцене. Он вернулся, когда Капарулина прочла еще два стихотворения, сообщил: - Точно, не наши.

Саша Климов обратился к Посадову: - Видали, Алексей Васильевич!.. Стихотворцы своих аплодисментщиков за собой таскают.

–  Не может быть, - ответил за Посадова Глебов.

–  Точно, Емельян Прокопович, - подтвердил Архипов.
– Я специально ходил смотрел. Наши так не визжат. А это эстрадные истерички. Наемные.

–  Ну вы бросьте. Разве у поэтов не может быть поклонников?
– остановил их Глебов.
– Узнали, где выступают кумиры, и пришли. Вполне закономерно.

–  Стишки так себе, - заметил Коля.

–  А сама поэтесса - ничего, - отозвался Саша.

Следующее слово Маринин предоставил Артуру Воздвиженскому. Ритуал восхождения на трибуну был тот же, что и у Капарулиной. Первые ряды неистовствовали. "Антигром!" - отчетливо донеслось до слуха Глебова.

–  Антигром, "Анти-Дюринг", антилопа, антимир, Антиох Кантемир, - дурашливо вполголоса проговорил Саша.

Воздвиженский, безвольно опустив плечи,

стоял на трибуне и прислушивался к аплодисментам. Он чутко ловил их пульс и со сноровкой опытного ловца ждал тот момента - нет, не минуты, а именно момента, когда аплодисменты начнут иссякать. Тогда он поднял руку, скромно улыбнулся и попросил зал соблюдать тишину.

–  Я недавно вернулся из Штатов, - тихо начал Воздвиженский, как бы призывая зал к вниманию. Уставившись в пол, себе под ноги, он сосредоточенно думал, будто силясь воскресить в памяти нечто сугубо важное. Наконец поэт молвил: - Новелла здесь уже говорила. Мне думается, мы их плохо знаем, они - нас. В этом беда. Чтобы понять Америку, надо пожить в ней. Проще всего сказать: Нью-Йорк - город контрастов. Это так же примитивно, как и банально. Так можно было говорить во времена Горького и Маяковского. Сегодняшняя Америка удивляет и поражает. Непривычным. Необыкновенным. Америка беспокойная, пресыщенная, мятущаяся. Всегда в пути, в непрерывной гонке, в бешеном поиске экспериментатора. Парадоксы на каждом шагу. Высокий жизненный уровень, комфорт в быту, гангстеры и апатия в духовной жизни. Как это совместить? Демократические институты, свобода печати, разные благотворительные общества - и расовая дискриминация. Эйнштейн и антисемитизм. Кажется дико и неправдоподобно.

Климов, возбужденно посмотрев по сторонам, быстро обернулся к Посадову. Тот был хмур и суров, не разделял беспечной веселости Саши.

–  Я прочту вам свои последние стихи, которые я написал только что, перед тем как ехать сюда, - неожиданно предложил Воздвиженский.

Биссектрисы ракет и параболы спутников,да доска аудитории звездное небос таблицами чисел.Месопотамия, матерь народов истории,слышишь?История со скоростью света мчится…

Глебов внимательно слушал. Он вспомнил первую встречу с поэтом, когда Воздвиженский вместе с двумя своими коллегами паясничали перед студенческой аудиторией. Это было год назад. Воздвиженский только что вернулся из Италии и Франции. Он делился своими сумбурными впечатлениями о Европе и читал экстравагантные стихи, навеянные парижскими ночными кафе. Помнится, его за это критиковали в печати, о его легкомысленных интервью с буржуазными журналистами говорилось на совещаниях. Но не прошло и года, как, то ли в порядке перевоспитания, то ли в порядке поощрения, его уже послали в Америку набираться новых впечатлений. Глебова же за "администрирование" освободили от должности инструктора райкома. Емельяну показалось, что за этот год в облике поэта произошли значительные, хотя и еле уловимые перемены, которые нелегко было сразу определить. В стихах, в манерах, даже в голосе. Год назад он был более развязен, нарочито задирист, вызывающ. Теперь в нем появилось больше самоуверенности и апломба.

Мысли Глебова прервал Посадов:

–  Боже, какая пошлятина! Паяц. И кто это организовал?

–  Маринин, кто же еще, - тихо ответил Глебов.

–  А почему бы не пригласить на завод настоящих поэтов?
– вслух сказал Посадов.

–  Старик прав.
– Архипов легонько толкнул Сашу.

Воздвиженский все читал. Неуемные аплодисменты с первых рядов, их преднамеренное неистовство лишь подчеркивали равнодушие слушателей. Постепенно с задних рядов начали уходить, сначала осторожно, украдкой, затем демонстративно. Маринин сердито постучал по микрофону и, укоризненно качая головой, сказал:

–  Товарищи… Не показывайте себя с дурной стороны.

И в этой внезапно образовавшейся паузе прозвучал громкий голос из зала:

–  Почитай нам Бориса Ручьева!

–  Василия Федорова.!
– вслед за ним выкрикнул Саша Климов.

Маринин неистово забарабанил в микрофон и поднялся, сделав почтительный поклон в сторону Воздвиженского.

–  Товарищи, товарищи! Так нельзя. Поэты не читают чужих стихов. Не путайте их с артистами.

Воздвиженский с гримасой неудовольствия сошел с трибуны и сел рядом с Марининым. Но тут же поднялся, взяв в руку микрофон, другой нервно сгреб со стола кучу бумажек, вяло проговорив в зал: