Во имя отца и сына
Шрифт:
– А как вас еще иначе понимать?
Маринин видел, что попал в дурацкое положение. Надо было как-то выкручиваться и отвечать Лугову, этому несносному крикуну. И Александр Александрович объяснил, не сводя мягкого, покорного взгляда с начальника литейного цеха:
– Видите ли, дорогой Константин Сергеевич. В то время один мой дальний родственник по линии матери жил за границей, точнее говоря, в Латинской Америке. Конечно, я должен был об этом написать в анкете и, конечно, меня не приняли бы по этой причине. Два года назад этот родственник, к счастью, скончался.
Маринин вдруг замолк. Создалось впечатление, что он не закончил фразу. Все зашумели. Уж очень нелепым показалось его объяснение, смехотворно
Глебов поднял руку, призывая к тишине и вниманию. Он решил, что при таком обороте дела не имеет смысла скрывать от членов парткома некоторые подробности давнишней автобиографии Маринина.
– Честно говоря, товарищ Маринин, вы немного запутались и нас хотите запутать.
– Я волнуюсь, Емельян Прокопович, - признался Маринин и, достав платок, стал вытирать лицо, чтобы показать, что он действительно волнуется.
– Волноваться не надо. Давайте разберемся спокойно, - продолжал Глебов.
– Оставим в стороне ваших латиноамериканских родственников. Мы знаем, что в нашей партии есть коммунисты, имеющие родственников за границей. И никто их за это не казнит. Это, так сказать, плод вашей фантазии или вашего волнения. Я хочу напомнить вам о другом, о более существенном. Вот вы говорите, что коммунисты молча взирали на беззакония периода культа личности… Разные были коммунисты. Вам известно такое имя - Павел Петрович Постышев?
Глебов спокойно посмотрел в глаза Маринину. Емельян был далек от каких-то "психологических этюдов". "Вспомнит или нет?
– думал он.
– Сам расскажет или придется напомнить?"
– Постышев? Как же, наше поколение хорошо его помнит. В школе еще был лозунг: "Учиться на три "П", то есть: Павел Петрович Постышев, - отозвался Маринин и отвел глаза от Глебова, который продолжал стоять, глядя на Маринина.
И по тому, как задрожали губы Александра Александровича, как растерянно забегали глаза, Емельян Глебов понял, что Маринин ничего не забыл и сейчас должен заговорить об автобиографии. Глебов ждал, но Маринин упрямо избегал его взгляда, и похоже было, что не собирался сам рассказать о том, чего от него ждали собравшиеся.
– Вам приходилось лично встречаться с Постышевым?
– спросил Глебов.
Теперь Александр Александрович окончательно убедился, что этот вопрос задан ему неспроста. Он помнил все, а не только какие-то две строчки автобиографии. Правда, именно на эти две строчки он в свое время возлагал немалые надежды: цель была определенной - сделать карьеру. Теперь он вспомнил и заявление, которое подписал вместе с двумя другими парнями. Одного, кажется, звали Магидов. Не так давно он случайно встретил его в Доме журналиста. Заявление было мерзкое, грубо инспирированный донос. Маринин действительно однажды слушал выступление П. П. Постышева. В перерыве Павла Петровича окружили слушатели, задавали вопросы. Кто-то спросил: "Можно ли дружить с мальчиком, отец которого репрессирован как враг народа?" - "А почему же нельзя? Дети за поступки родителей не отвечают", - ответил Постышев. В кляузе, которую подписал Маринин, говорилось, что Постышев, сойдя с трибуны, в кулуарах призывал к милосердию по отношению к врагам народа, усыпляя бдительность, и непочтительно отзывался о действиях карательных органов. Александр Александрович не сам писал это заявление, писал кто-то другой, а он лишь подписал и затем гордился этим своим поступком. Он был убежден, что именно это заявление послужило основным обвинительным документом в "разоблачении врага народа Постышева".
Маринин уже пожалел, что затеял всю эту историю со вступлением в партию. Пытаясь сохранить спокойствие, сказал Глебову:
– Да,
– Это вы теперь так считаете или и тогда так думали?
– Голос Глебова зазвучал тверже, настойчивее.
В голове Маринина мелькнула мысль: "Здесь все знают". И он рассказал, как это было. А когда закончил, в кабинете воцарилась странная тишина, которую никто не решался нарушить.
– Вопросы к товарищу Маринину есть?
– спросил Глебов.
И снова настороженная тишина. И снова спокойный голос Глебова:
– Кто хочет говорить?
Глебов и Борис Николаевич одновременно посмотрели на Гризула. Это было вполне естественно: Гризул рекомендовал Маринина в партию, выступал в поддержку Маринина на партсобрании в заводоуправлении, должен и здесь выступить, и, быть может, первым. Николай Григорьевич понимал, что выступать ему надо непременно. Оценивая сложившуюся обстановку, он понимал, что его положение будет не из легких. В голове рождались различные варианты выступления. Маринин, конечно, свалял дурака, отвечая на вопрос Лугова. Не ожидал Николай Григорьевич от него такого опрометчивого ответа. Может, отказаться и послушать, что скажут другие. Может, будет резон выступить и сказать: не знал, мол, я об эпизоде с Постышевым, а посему беру свою рекомендацию обратно. Пожалуй, можно еще выразить и сожаление, что несколько легкомысленно поступил с рекомендацией.
– Желательно бы послушать рекомендателей, - предложил Ян Витольдович Варейкис.
Николай Григорьевич встал, взглянул исподлобья на Варейкиса и заговорил, сквозь зубы процеживая слова:
– Я выступил бы и без напоминания, Ян Витольдович, Александра Маринина я знаю лет двадцать. Знаю его как работника идеологического фронта, способного, я бы сказал, талантливого в своем деле человека, который все свои силы, энергию, опыт отдает большому и ответственному делу воспитания масс. Великолепный организатор, он сумел за сравнительно короткий срок наладить работу нашего Дома культуры. Не будучи формально коммунистом, он честно, добросовестно, с присущей ему энергией и принципиальностью проводит в массы, в рабочую среду идеи партии по культурному воспитанию, уделяет внимание молодежи. Как человек эрудированный, он пользуется авторитетом и уважением среди художественной интеллигенции столицы. Я считаю, что Александр Маринин достоин быть в рядах Коммунистической партии. Решение партийного собрания предлагаю утвердить… Что же касается эпизода с Постышевым, о котором с присущей ему прямотой рассказал Александр Александрович, то, я считаю, он не должен иметь какое-либо влияние на наше решение.
Членов парткома охватило волнение, в котором Гризул почувствовал нарастающий протест. Поправив очки, он с невозмутимостью уверенного в себе человека продолжал:
– Давайте посмотрим на это трезво, с позиций сегодняшнего дня. Я не думаю, чтоб кто-нибудь из вас считал, что Постышев был арестован на основании какого-то мальчишеского заявления. И смею вас уверить, что оно, несомненно, не фигурировало в деле Постышева. Поступок Маринина объясняется очень просто. К нему обратились… он подписал, искренне веря, что совершает благородный, патриотический поступок.
– Подписывать заведомую клевету вы считаете благородным поступком?
– задвигался на стуле Варейкис. Темная глыба качнулась на светлом фоне окна.
Гризул не успел открыть рот, как его перебил Посадов:
– Позвольте вас спросить, Николай Григорьевич, я продолжаю реплику Яна Витольдовича: в таком случае, что же вы называете подлостью, если вы заведомую клевету выдаете за благородство?
– И патриотизм!
– выкрикнул Шахбазов.
– Он, как и все мы, здесь сидящие, верил Сталину, - спокойно продолжал Гризул, но его снова перебил репликой Лугов: