Во имя отца и сына
Шрифт:
– Какие? Что-то знакомое лицо. Тот, что с тобой сидел, это кто?
– спросил Коля.
– Драматург. Ты его не знаешь, - отмахнулась Лада и быстро продолжала, уклоняясь от прямого ответа: - Сказали, что будет интересно, и мы поехали.
– И действительно было интересно?
– спросил отец.
– Очень. Выступали талантливые известные артисты, поэты, композитор Грош.
– Грош - это что, цена композитора?
– съязвил Коля.
– Предел остроумия, - Лада метнула на брата короткий презрительный взгляд. Но Коля не обиделся
– А драматурга как фамилия? По-моему я его знаю.
– Нет, ты его не знаешь, - ощетинившись, бросила Лада.
– Ну, что ж ты не хочешь назвать, если он - знаменитость. Что ж тут такого. И нам интересно, - уже мягко попросила мать.
– Макс Афанасьев. Смотрели кино "Гибель батальона"? Вот это его фильм, - ответила Лада даже с некоторой гордостью.
– И пьеса "Трое в постели" - тоже его, - уточнил Коля нежелательную для Лады деталь.
– Ничего себе компания, - съязвил Константин Сергеевич и продолжал допрашивать: - Значит, тебе очень понравилось? И этот, с лошадиной шеей? Гость из Минска?
– А вам не понравилось?
– с каким-то непосредственным удивлением, в свою очередь, спросила Лада.
– Да что вы, его так принимают! У него такой сильный голос!
– На батарее команды подавать, - заметил отец.
– А приличную песню этим голосом не споешь. Только испохабишь.
– Папа, ну как ты не поймешь - это эстрада. Там своя специфика, свои песни.
– Ну да, ну да, там все свое, - в тон проговорил отец.
– Там даже звезды свои - шестиконечные. Ты не знаешь, что они обозначают?
– Ну, папа, ты придираешься. Нельзя ж на занавес пятиконечные звезды, - возразила Лада.
– Что тут особенного. Вон и журнал "Юность" разбивает стихи шестиконечными звездочками.
– Во всяком случае, дочь, и ты это хорошо себе запомни: разница огромная, как два полюса. И наша звезда, советская, пятиконечная. Под этой звездой наши соотечественники ходили на смертный бой за нашу, Советскую, власть. А шестиконечная звезда - знак государства Израиль. Каждому светят свои звезды. И ходить тебе с этим, который сочиняет про Троих в постели, я решительно не советую. Если ты уважаешь себя и нас… Вот так-то, дочь. И, на наш взгляд, ничего там, в этом кафе, хорошего не было. Цинизм. Эти угрозы превратить Большой театр в элеватор. Большой театр!
Последнюю фразу Лада не поняла. Сказала:
– А при чем тут Большой театр, элеватор?
– Папа перепутал, - улыбнувшись, поправил Коля.
– Как раз в то самое время, когда вас показывали, по другой программе шел фильм "Жизнь - хорошая штука, брат". Фильм дрянь, но там есть подленькие реплики.
– А я считаю, дети, это одно и то же - и фильм и концерт из кафе - одно другого стоит. А теперь иди ужинать да ложись спать. Завтра на свежую голову все взвесишь, подумаешь и, может быть, поймешь, где настоящее искусство, а где - "Трое в постели".
Такой финал больше всего
Уже в кухне, за ужином, Лада сказала Коле, что Макс Афанасьев приглашает ее сниматься в кино.
– "Трое в постели"? И ты, разумеется, будешь третьей - Злая ироническая улыбка сверкнула в глазах брата.
– Ну-ну. Только имей в виду - там третьих лишних не бывает.
– Где там?
– У этих твоих новых гениев.
– А я не понимаю, почему ты о них так говоришь.
– Потому, что ты, Ладка, или еще совсем ребенок, или непроходимая дура. Потому и не понимаешь.
Сказав это с ожесточением, он круто повернулся и ушел к себе.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПОДЛОСТЬ ИЛИ БЛАГОРОДСТВО?
Предстоял трудный день. На повестке дня заседания парткома завода было два вопроса: прием в партию и улучшение организации производственного процесса. По первому вопросу выступил Глебов, по второму - член парткома Гризул.
Утром Емельян пришел на завод раньше обычного: за полчаса до смены. В проходной он столкнулся с директором.
– Решили пораньше?
– удивился Глебов, поздоровавшись.
– Я всегда в это время, - ответил Борис Николаевич.
Глебов почувствовал себя неловко.
В середине дня в кабинет к Гризулу зашел - как всегда, сияющий - Алик Маринин. Он пожал руку главному инженеру и присел не в кресло, а на подлокотник, давая понять, что забежал ненадолго.
– Ты сегодня именинник?
– пошутил Николай Григорьевич, имея в виду прием Маринина в партию.
– Это сложная процедура?
– поинтересовался Алик.
– Да нет. Нынче все гораздо проще. Прежде было волынисто, а теперь чисто формально. Проголосуем, утвердим, я скажу несколько теплых слов в твой адрес. И все.
– Могут быть вопросы ко мне?
– Вряд ли, - Гризул поморщился..
– Разве что какой-нибудь Лугов или Шахбазов спросит, почему в Доме культуры не проводятся вечера на патриотические темы.
– Как это не проводятся?
– Маринин вскочил с места и забегал по кабинету.
– Разве в День Советской Армии плохой был вечер?
– Так и ответишь, - успокоил его Николай Григорьевич.
Помолчали. Потом Маринин вдруг заговорил, точно вспомнил что-то, хотя именно из-за этого он и завернул к Гризулу:
– Послушай, Ника, ты много делаешь добрых дел, история этого никогда не забудет. Не мог бы ты сделать еще одно? Очень нужно.
Гризул насторожился, но по-прежнему продолжал стоять у окна и смотреть во двор, заложив руки за спину. По движениям его пальцев. Маринин догадался, что Гризул слушает, хотя просьба не вызывает в нем особого энтузиазма.