Во имя отца и сына
Шрифт:
Андрей посмотрел на висящий над диваном портрет и вслух вполголоса молвил:
– Спасибо тебе, отец, и вечная слава.
И вспомнил мать - самую лучшую женщину в мире, достойную большой любви. И добрая, теплая улыбка осветила его суровое задумчивое лицо. Она, его ласковая мама, исполнила завещание своего мужа: воспитала и вырастила сына таким, каким хотел его видеть отец. Андрей, повинуясь какому-то внезапному желанию, поднялся и хотел было пойти сейчас же к Луговым. Там она - его мама. Но тут же сообразил: зачем, не нужно. Его приход сейчас могут не так понять. Ведь там небось идет разговор о делах заводских, о литейном цехе, о формовщиках. Эх, мама, зачем ты пошла, неугомонная душа твоя!
Так оно и было. Луговы приветливо приняли соседку,
– Да уж, как положено, за нами не пропадет, - согласилась Клавдия Ивановна и, отхлебнув глоток чаю, сказала нараспев: - Давно я на заводе не была. А хочется, ой как хочется, Сергеич. Соскучилась по нашему литейному. А у тебя небось теперь все новенькие, знакомых-то, чай, мало осталось. А хочется взглянуть. Что ни говори, а жизнь-то, считай, вся там и прошла, на заводе.
– А ты заходи, познакомишься с новенькими, - пригласил Константин Сергеевич. Каким-то чутьем он понял тайную мысль Клавдии Ивановны. Неспроста она затеяла такой разговор. Прибавил после паузы: - Может, поучишь девчонок, которые на формовке.
– Куда мне. Разве они нашу науку признают. Они теперь все ученые, сами с усами. А умения-то и нет. Оно годами дается, - ответила Клавдия Ивановна.
– А за приглашение - спасибо. Приду, обязательно приду.
После чая женщины удалились на кухню "посекретничать", а большой любитель кино Константин Сергеевич решил посмотреть по телевидению художественный фильм под интригующим названием: "Жизнь - хорошая штука, брат". Но название мало соответствовало содержанию: на голубом экране мелькали какие-то несвязные кадры: то Москва, то какая-то зачерноморская страна и мечущийся герой - неврастеник, которого покусала бешеная собака. По замыслу автора этот герой должен олицетворять подлинного революционера коммуниста. Но вся "деятельность" этого революционера сведена к навязчивой истерии: умрет он или нет. Получилось нечто карикатурное, неприятное, и Константин Сергеевич смотрел фильм без всякого интереса, морщась и отпуская по адресу постановщика далеко не безобидные реплики. Но вот один из героев фильма - московский кадр - громогласно объявил, что Мейерхольд - большой талант, а Большой театр - это элеватор, который нужно сломать, потому как от него, мол, разит мертвечиной.
– Ого куда хватил!
– гневно воскликнул Константин Сергеевич и со злостью переключил на другую программу.
– Добрались-таки и до Большого театра.
Коля сидел в соседней комнате за учебником. Услыхав слова о Мейерхольде и Большом театре, он заложил линейкой учебник и вышел к отцу в тот самый момент, когда Константин Сергеевич с раздражением щелкнул переключателем программ. Сказал с подначкой:
– Значит, элеватор. А что, ловко придумано: в храме русского искусства устроить элеватор.
– Мерзость какая, - резко бросил отец, закуривая папиросу.
– Показывают всякую ерунду, не поймешь, что к чему.
– Однако ж ты понял, что Мейерхольд - большой художник, а Большой театр - элеватор. Да, может, ради одной этой фразы и фильм создан. Вот Посадов, например, уверяет, что ни один фильм на современную тему не выпускают на экран, если в нем нет твиста.
Константин Сергеевич уже не слушал сына: затягиваясь табачным дымом, он следил за голубым экраном. Передача шла то ли из какого-то молодежного кафе, то ли из студии телевидения, оборудованной под кафе. Зрители сидели за столиками, на эстраду, украшенную большой шестиугольной звездой, выходила девчонка в платьице "мини" и, присосавшись к микрофону, как телок к вымени коровы, безголосо завывала, явно подражая Пьехе. Константин Сергеевич уже было протянул руку, чтоб выключить телевизор, как Коля вдруг точно ошпаренный схватил
– Стой! Погоди, папа!
– и с непонятным волнением уставился на экран, вызвав недоумение отца. Через минуту он удивленно воскликнул: - Она!.. Там, в зале, за столиком!..
– Ты что, как наскипидаренный, - возмутился отец.
– Кто она?
– Лада, - выдохнул Коля, не сводя напряженного взгляда с экрана.
– Наша Лада? Да не может быть: ты обознался. Операторы снова показали зал, и Коля торопливо ткнул пальцем в экран:
– Да вот она, вот, гляди, с каким-то бульдогом.
Это действительно была Лада, Коля теперь уже не сомневался. Константин Сергеевич успел лишь на какой-то миг увидеть дочь, как объектив телекамеры снова был направлен на безголосую певичку. Да и сам мотив песни - не мелодия, а именно мотив, потому что никакой мелодии не было, - не требовал голоса, и слова были какие-то крикливые, без определенного смысла. Певичка изгибалась всем корпусом, шевелила бедрами, размахивала рукой и металась по сцене, волоча за собой черный хвост микрофонного провода. Ей хлопали сидящие в зале за столиками размалеванные девушки и длинноволосые, бородатые и безбородые юноши. Она сошла со сцены и тоже села за столик. И тогда Константин Сергеевич снова увидел на экране Ладу и громко закричал:
– Дуся! Иди на дочь посмотри!
– и уже к сыну: - Поди позови мать, пусть полюбуется.
Но когда пришла мать вместе с Клавдией Ивановной, ведущий вечера объявил, что сейчас выступит гость из Минска, и тотчас же на сцену выбежал долговязый молодой человек, коротко постриженный, с горбатой, колесообразной шеей. Он решительно поднес микрофон к раскрытому рту, точно хотел заглотать его и, расхаживая по сцене твердыми, хозяйскими шагами, начал кричать что-то резкое, вызывающее. Кричал, как заклинание, с надрывом, и микрофон преображал его голос в какие-то неестественные трубные звуки, от которых вздрагивала большая шестиконечная звезда. Так он пел. И мастера рекламных шумих, искусные творцы голых королей, называли его восходящей звездой. Но сейчас Луговым было не до этой звезды: их всецело занимала дочь, ушедшая к подруге делать уроки и почему-то оказавшаяся за столиком в объективе телевизионных камер. Лишь Коля сказал по поводу певца:
– Стоило такого хлыста из Минска тащить, будто в Москве мало.
Нетерпеливо ждали, когда снова покажут зал. Но передача подходила к концу, и зал кафе больше не появился на экране. Константин Сергеевич выключил телевизор и, не сказав ни слова, лишь метнул на жену гневный взгляд, оделся и вышел из дому. Он не хотел при Клавдии Ивановне начинать острый семейный разговор. Не понимая, в чем тут дело, Клавдия Ивановна спросила по простоте душевной:
– Что ж она, дочка-то ваша, пела или плясала? А может, стихи читала?
– Да нет, что ты, Клава, обознались они, - поспешила с ответом Лугова, но сама не верила в то, что говорила. Она поняла: муж не напрасно взбешен, поняла по его молниевому взгляду, по резким жестам, по тому как он нахлобучил на голову треух и, хлопнув дверью, даже не простясь с Кауровой, ушел. Она старалась не смотреть на сына, дабы только он не встрял в разговор и не стал опровергать ее, и попыталась увести гостью на кухню. Но Клавдия Ивановна, заподозрив в поведении Константина Сергеевича что-то неладное, сказала, что она и так засиделась, и, поблагодарив хозяйку, ушла к себе.
Проводив Каурову, мать, озабоченная и, пожалуй, взволнованная, вошла в комнату сына. Коля стоял у окна и смотрел на улицу. Она спросила с легким укором:
– Что это отец-то наш подхватился, словно на пожар. Куда он?
– Коля не ответил и не обернулся.
– Нет, вы обознались, Лада занимается. Кто ее туда пустит на этот телевизор.
– Значит, пригласили, - сдерживая раздражение, ответил Коля.
– Быть не может. Она б сказала, уж похвалилась бы.
– Было б чем хвалиться.
– Ухмылка скривила безусое лицо Коли. Теперь он стоял спиной к окну.
– Словом, мама, урок не пошел в прок… А бульдога этого я где-то видел.