Во веке веков
Шрифт:
– Выпьем за товарищей наших, потерянных на жизненном пути… Сколько их было, а нет уже… Так вспомянем их и себе зарок дадим – чтоб оставшимся крепче держаться друг дружки, не расслаблять дружбу пустяками.
Тимофей с почтением прослушал тост, на минутку задумался, поминая друзей, и выпил медовуху неторопливыми большими глотками; с недоумением почмокал губами, поглядывая в стакан.
Данила с тостом согласился и кивнув каким-то своим тяжёлым мыслям, словно бы отодвинул их на потом. Содержимое стакана махом слил в широко раскрытый рот.
Гаврила Матвеевич тоже выпил, хмыкнул, удивляясь, что не медовуха получилась – динамит,
– Матвеич, погодил бы, – заметил Данила.
– Пусть душа радуется, живот ликует, – отшутился дед. Пользуясь заминкой, себе налил из другого графина, чтоб не свалиться раньше поры. – Помнишь, как Телячкин пил из второго взвода?
– Не – ет…
– Да тот, которому беляки кишки распустили… Вспороли брюшину, вывалили ему в фуражку и отпустили. Мол, всё равно подохнет, а заодно краснопузых попугает. Так и принёс их в фуражке…
– Это я помню. Пил-то как?..
– Говорил, бывало: пить надо так, чтобы душа играла, а не дурь. Славный мужик был. Дай Бог ему вечное блаженство на том свете за принятые муки на этом.
Выпили за Телячкина… И принялись вспоминать других товарищей по гражданской; бередили душу разговорами о том горячем, трудном и суматошном времени, оказавшемся самым дорогим и памятным. Что ни вспомнишь – вот оно, встаёт перед
глазами, как было, и тут же уплывает, уходит, оставляя щемящую грусть по невозвратному.
Суженый, ряженый приди ко мне ужинать…
Сашка переоделся в офицерскую форму с двумя кубиками в малиновых петлицах, перетянулся широким ремнём с портупеей и встал посреди комнаты, задумавшись, как ему выбраться отсюда, не попав на глаза Зацепину.
На кухне звонко гомонила Василиса, хохотала и, словно подыгрывая себе, бряцала посудой; ей вторила мать, а меж их несмолкаемых голосов умещался ещё тоненький голосок племянницы. Их шумная возня, да и вся эта весёлая суматоха, начавшаяся в доме с утра, празднично накрываемый стол, где уже обозначился порядок расставленных тарелок и стаканчиков, разложенных вилок – всё это вызывало у Сашки возбуждающее волнение, которое кружило голову, толкало куда-то мчаться, кого-то обнимать в безудержных порывах счастья. К Иринке, конечно же. Рассказать ей скорей про дедову задумку, уговорить, зацеловать. Но Иринка сейчас с матерью щебечут, к ним рано идти. И к деду не подступиться, у него Зацепин с отцом засели, – видел Сашка, как они молча курили друг против друга, а потом пошли к деду. И тут же в его наполненную радостью грудь вползла холодная тоска тревоги за это своё радостное наполнение. Зацепин пришёл не в праздничном, чтобы гулять, а в домашнем. О них будут толковать. А чего говорить, когда всё кончилось с Надей, всё!..
В комнату вошла мать, вплотную приблизилась, не сводя весёлых глаз.
– Ну… Рассказывай, как невесту воровать станешь. В мешок, что ли, сунешь? – И рассмеялась, довольная.
Сашка притянул мать к себе, стиснул в объятии так, что она аж задохнулась: вон как он девчат тискает, разве ж уйдет от такого.
– Раздавил мать-то… Ну, медведь.
– Мам, он сказал тебе. А ты как?.. Ты согласна?..
– Не мать же воровать будешь, а невесту. Она-то что говорит?
– Об чем шепчетесь? – встала в дверях Василиса, перебрасывая любопытствующий взгляд с матери на брата. Нутром чувствуя, что в доме что-то
Сашка смутился от такого напора Василисы, но мать не поддалась, озабоченно нахмурилась:
– Ольгу Сергеевну хочет пригласить, а она говорит, устала с дороги.
– Отдохнёт. – Перевела взгляд на брата Василиса: – А ты что скажешь?
Ответила за него мать.
– Зацепин пришёл. Не хочет с ним встречаться.
Поняв щекотливое положение брата, Василиса рассмеялась и позвала его кивком:
– Пойдем, в окошко выпущу.
Сашка намеревался сразу же пройти к речке, чтобы вкруговую по бережку добраться до дома учителей, где квартировала Ольга Сергеевна с Ириной, но вспомнил обещанное Иринке…
Перебежал в сенцы избы деда и, слыша как за дверью гудят голоса, взметнулся по перекладинкам на чердак, под пахнущий прелью и табаком соломенный покров.
Осторожно ступая по рассыпанной золе, отодвигая развешанные для просушки табачные стебли, он прошел за печную трубу. Там выступало верхнее бревно поперечной вязки, делившей избу на две половины. В бревне был дедов тайник – дупло, заложенное такой же старой деревянной втулкой. Покрутив туда-сюда эту «пробку», вытащив её, Сашка принялся извлекать из схорона дедовы тайны – членский билет партии социалистов-революционеров, тщательно завернутый в потрескавшуюся клеёнку, перетянутую просмоленной дратвой. «Когда-нибудь помянут нас, захотят вещички поглядеть», – объяснял дед Сашке, застав его однажды у тайника, играющим с наганом. Наган потом исчез, а партбилет остался.
Был ещё в тайнике свёрток бумаг с непонятными записями и старинная газета «Русь», статья которой в своё время поразила мальчишеское Сашкино воображение. Он развернул ссохшиеся листы и, напрягая глаза, в полутьме с трудом прочитал: «Дорогие товарищи! Луженовский ехал последний раз по этой дороге. Из Борисоглебска он ехал в экстренном поезде. Надо было убить его именно тогда»… Та самая, удостоверился Сашка и, спрятав свёрнутую газету под гимнастерку, заложив вновь вещи в тайник, так же быстро спустился и выскользнул из сенцев.
Прошагав по тропке вдоль рядков картошки и растрёпанных ещё вилков капусты, мимо наполненных мокрой огуречной листвой лунок, он вышел на берег Сакмары к баньке. Дальше путь его был по-над берегом мимо таких же банек и мостков, выставившихся в светлые воды; выйти к крутояру, от которого резко убегала река, не в силах преодолевать белые плиты песчаника. Тут надо будет разбежаться, взлететь по каменистому взлобью наверх и в последний момент, когда потянет кувыркаться вниз, успеть ухватиться за ветку липы и, подтянувшись, нырнуть в густую тень сада. А там – Иринка. Подхватить её, закружить, зацеловать, запьянеть от её запахов…
Он хотел прибавить шаг, но подумал, что нехорошо среди бела дня торопиться – на огороде ведь у всех на виду, и тут же был вознагражден за осмотрительность.
Впереди увидел дымившуюся баньку, хорошо ему знакомую. И что-то словно отбросило его к воде, за куст ивняка – из-за угла бани вышла Надя Зацепина с вёдрами в руке.
Босая, с подоткнутой высоко юбкой, оголившей во всю высь белые ноги, она вошла в речку и встала на быстрине, разглядывая струи серебрящейся воды. Сквозь ветви Сашка различал на её лице гримасу боли.