Во веке веков

Слащинин Юрий Иванович

– Только на тарантасе.

– На тарантасе не хочу! На санях, и с коврами! И чтоб верные кони. Вороные!. Вороных не догонят…

– Ты обязательно должна прийти на проводы.

– А то другую украдёшь?..

* * *

Ольга Сергеевна достала из навесного шкафчика фарфоровую чашку с нарисованными пухленькими детьми и остановилась посреди кухни, поражённая мыслью, что взяла для него самый дорогой в их доме предмет – один из немногих, оставшихся от прежней жизни.

Этот

сервиз привёз муж из Германии, когда ездил принимать электромоторы для завода. Как сохранилась у них эта чашка, Ольга Сергеевна не помнила. Всё, что было у них, забрали после ареста мужа. Приказали освободить и казенную квартиру. А через неделю из справочного тюремного окошечка, к которому она приходила, как на ежедневную молитву, сообщили, что муж скончался, похоронен. Ей вернули его очки с погнутой дужкой и треснутым стеклом, как вещественное доказательство – покойникам очки не нужны. И они с Ириночкой тоже оказались никому не нужны в этом чужом и страшном городе, спешно уехали куда подальше. Скитались долго, пока не забрались в эту глухомань.

Смысл жизни Ольга Сергеевна видела в своей дочери. И вдруг… Вдруг увидела, что дочь стала взрослой. И всё перевернулось, стало тревожно, неопределённо, беспокойно.

Ощущение это появилось с той минуты, когда она впервые увидела Сашу. Возле хлебного амбара, где собиралась летом молодёжь, он сидел в расстёгнутой гимнастёрке, играл на баяне и, сверкая глазами, выкрикивал озорные частушки пляшущим девчатам и парням. Одна из девчонок плясала в его фуражке, и резвей всех отзывалась частушками. Это была дочка Данилы Зацепина, с которым дружили Валдаевы и должны были породниться, поженив плясунью с баянистом.

Знала Ольга Сергеевна, у других парочек здесь тоже был свой частушечный разговор. И в этом выяснении отношений плясуны дошли до предела какого-то дикого азарта. Слова частушек заменялись подвизгиванием и лихим посвистом, все тряслись в вихрях взвивающихся косынок и платков, а ещё взбитой ногами пыли.

Разглядывая баяниста, Ольга Сергеевна подумала, что таким, должно быть в молодости был и Гаврила Матвеевич: азартный, дерзкий, озорной. Но то, что она принимала у деда, никак не могла допустить в его внуке, заявившем претензии на её Ирину. Нет и нет! – решила она быть твёрдой. Сменила чашку на стакан с подстаканником и вышла во двор.

Еще издали, сквозь ветви деревьев, она увидела, что Саша читает газету, а Ирина плачет. Подошла.

– Мамочка, – вскинулась Иринка, – здесь написано про невесту Гаврилы Матвеевича, как её мучили.

Ольга Сергеевна взяла газету, поданную Сашей на её молчаливую и встревоженную просьбу. Тревога появилась как только она увидела дореволюцинное происхождение газеты. Машинально скользя по тексту с твердыми «ъ», она была во власти представлений, одно страшней другого, и вдруг услышала слова дочери:

– Моего папу тоже арестовали… И убили в тюрьме.

– Что

ты говоришь, Ирина, – подняла на дочь умоляющий взгляд Ольга Сергеевна, – твой папа умер в тюрьме, он не враг народа, он бы доказал это, если бы…

– Деда тоже арестовали. – хмуро сказал Саша. – И били… А у него рана на голове. Беляк рубанул… Дядю Колю – убили… Сначала их раскулачили, а когда он сбежал – подловили здесь и убили.

Покачивая головой – ведь какие дурачки оба! – Ольга Сергеевна заметила строго:

– Вам лучше не знать ничего этого…

– А как же не знать?, – пожал плечами Саша. – Невозможно.

– Возможно, Сашенька. Может, в этом ваше спасенье.

– Мама, но она же – революционерка…

– Да… Но вы не знаете всего… Спрячьте эту газету подальше и никому не показывайте. Или нет, отдайте её мне. Я сама…

Растерянный вид Ирины и Саши требовали от неё какого-то объяснения, а это «объяснение» было таким же страшным, как статья, за хронение которой…

– Вы проходили Кронштадтский мятеж?

– Да, – сказала Ирина, переглянувшись с Сашей. И он кивнул.

– Так вот… Эта статья.., – сворачивая газету, объясняла Ольга Сергеевна, – о Машеньке Спиридоновой… Потом она возглавляла партию социалистов – революционеров. Эсеров… Они подняли восстание в Кронштаде против большевиков.

Ирина побледнела. Ей не надо было долго объяснять, чем грозило приобщение к таким личностям. В глазах Саши тоже пропал блеск, они стали – выжидающе-медленными, насторожёнными. Вот и хорошо, если понимают, решила Ольга Сергеевна и кратко рассказала им всё, что положено говорить о предательстве эсеров, о троцкистско-бухаринском заговоре. Попугала ещё чем-то страшным, но, видимо, перестаралась, потому что Ирина принялась потчевать Сашу чаем, заставляя пробовать привезённые сладости, и всё поглядывала на мать с видом горделивой повелительницы послушного её воле человека.

– Попил чай. Теперь – иди.

– Ириночка! – укоряюще заметила Ольга Сергеевна.

– Мама, но нам же собраться надо.

Саша выскочил из-за стола зарумянившийся, поблагодарил с поклонами и хотел уже нырнуть в листву к обрыву, но был остановлен Ириной, повёрнут к дому и отведён ею к калитке.

Вернулась Иринка, осиянная счастьем.

– Мамочка, он тебе нравится?

– Нравится, но…

– Он меня любит.

– Разве?..

– Да!.. Да!.. Так удивительно…

– А ты?..

– И я!..

– Кого же? Не пойму…

– Его!., – призналась Иринка торжествующе. – Так удивительно!

– Мне тоже…, – пыталась спрятать свое раздражение Ольга Сергеевна. – И когда же произошло это чудо? Три дня назад…

– Четыре… Так интересно!.. Он играл на баяне. Все плясали, а я сидела на бревнышке, смотрела. Потом он бросил играть, подошёл ко мне и дал горсть семечек. И мы вместе сидели.

– На бревне?!.

– У амбара… Там же нет скамеек.

– И грызли семечки?