Есть города, похожие на сон —Пыль на камнях плотней и мягче фетра.Сухой чертополох звенит, и ветромПо дремлющим дворам разносит звон.Там время не струится, не течёт,Но истекает медленно и тонко,И ракушек осколки средь щебёнкиХрустят — и все шаги наперечёт.Там в сумерках сгустившаяся синьПульсирует у стен и в окнах тонет,И морем пахнут детские ладони,И горечью — бессмертная полынь.Есть города, похожие на сон.И в этом сне я вновь листаю датыИ улицы, которыми когда-тоБрела. Но не запомнила имён.
В Варшаве
Сидя в скверикена углу Рыцарской и, кажется, Пекарской,слушаю,как падают листья.Рядом со мной белый кот,полный достоинства,я
бы сказала — шляхетный,щурит медовые очи,мурлычет: «И это пройдёт…»Я закрываю глаза,и мгновениячёрными кошкамиперебегают мне жизнь.
Возвращение
И вот однажды я вернусь домой,И не узнаю дом. Да нет, едва ли…Ведь не такие царства погибали.Другие… Не такие… Боже мой! —Я прохожу во двор сквозь пустотуБезвременья, средь декораций дома,В котором всё до мелочи знакомо:Вот окна, где герань всегда в цвету,Вот лестница… Но как она кружит!И в номерах квартир — неразбериха…И непонятно, где тут вход, где — выход,Куда ведут все эти этажи.Вот циферблат в футляре-кожуреИ непреклонность римских цифр литая,Пятно на потолке, как запятая,И трещины неровное тире.Но стрелки на часах — они дрожат,Вгрызаясь в бесконечность, будто свёрла…А воздух, что со свистом входит в горло,Так холоден и до предела сжат.И каждый новый маятника взмахСвободней предыдущего и шире,В часах настенных тяжелее гири,И тяжелее гири на весах.И бьют часы.И снова в пустотуЯ, взвешенная пристально и честноИ найденная слишком легковесной,Лечу и исчезаю на лету.
Кукла
Меня сынишка дёрнул за рукав:«Гляди, плывёт!» По Карповке и правдаПлыла с нелепо задранной ногойПластмассовая сломанная кукла…Вода и кукла. Где же я моглаТакое видеть? Или, может, слышать?Я вспомнила лишь к ночи. Да, конечно,Рассказывала бабушка, когдаБыла я лишь немногим старше сынаО том, как с дочкой, с матерью моейИх вывозили осенью на баржахИз города блокадного. ОниНе ведали — куда, не понимали,Зачем так срочно нужно уезжать,Тем паче — плыть по Ладоге осенней,Холодной, серой… А на полпутиИх начали бомбить. И, сидя в трюме,Они разрывы слышали и плескВоды за невозможно-тонкой стенкойИ видели в колышущейся тьме,Как шевелились губы у старухи,Казавшейся ещё темнее тьмы.И женщины, не верящие в Бога,Пытались вспомнить древние словаМолитв, услышанных в далёком детстве.Когда налёт окончился, они,На палубу поднявшись, увидалиДве баржи — только две из четырёх.А на воде качались чемоданы,Узлы, какой-то мусор. И ещё —В нарядном платье — новенькая кукла.Я вздрогнула: такою тишиной,Таким покоем комната дышала.Полуночи хрустальные весыВ прозрачной тишине едва дрожали.И, словно в чашечке весов, мой сын,Калачиком свернувшись, безмятежноПосапывал.
«В переходе метро, в многоногой, плечистой…»
В переходе метро, в многоногой, плечистой,Монолитной толпе о футляр чей-то грошТихо звякнул. Мелодия резко и чистоВскрыла память, как вену — отточенный нож.Это «Yesterday». Так одиноко и слепоВыдувал её — помнишь — какой-то флейтист,И перо на старушечьей шляпке нелепойПеред нами мелькало, как сорванный лист.Больше чуда — всегда — ожидание чуда,Где влюблённость страшится законченных фраз…Как была я уверена, что не забуду.И забыла. И вспомнила только сейчас.Оглянулась — и вдруг показалось, что мимоПромелькнуло и скрылось седое перо,А мелодия «Yesterday» неугасимоВсё звучит и звучит в переходе метро.
«Как ты нелеп в своём мученическом венце!..»
…И Цинциннат пошёл среди пыли
и падающих вещей… направляясь
в ту сторону, где, судя по голосам,
стояли существа, подобные ему.
В. Набоков. «Приглашение на казнь»
Как ты нелеп в своём мученическом венце!..Нужно было тренировать почащеОбщее выражение на лице,Притворяться призрачным, ненастоящим.Шаг с тропы — и проваливается нога,Чья-то плоская шутка — мороз по коже.Каждое утро — вылазка в стан врага.Вечером жив — и слава тебе, Боже!Осторожнее! Ведь и сейчас, может быть,Жестом, взглядом ты выдаёшь невольноТо, что ты действительно можешь любить,То, что тебе в самом деле бывает больно.Вещи твои перетряхивают, спеша.Что тебе нужно? — Ботинки, штаны, рубаха…Это вот спрячь подальше — это душа,Даже когда она сжата в комок от страха.Над головами — жирно плывущий звук:Благороднейшие господа и дамы!Спонсор казни — салон ритуальных услуг!Эксклюзивное право размещенья рекламы!И неизвестно, в самый последний мигСгинут ли эта площадь, вывеска чайной,Плаха, топор, толпы истеричный вскрик —Весь
балаган, куда ты попал случайно.
Баллада о деревьях
Я помню: когда-то их было много,Был дуб, и клён, и высокий ясеньВ сквере у самой развилки улиц.Напротив же, во дворе открытомОгромнейшего доходного дома,Росли каштаны, росла берёзаИ яблоня, словно бы чистый облак,Меж ними в мае светло парила.Чуть дальше в садике за оградойТри мощных тополя серебристыхВысоко кронами шелестели.И это было немного странно:Такие крепкие исполиныОт лёгкого ветерка трепещут.Они росли по дороге в школу.И каждый раз, туда направляясь,Неся с собой свою бесприютность,Я возле них шаги замедляла.И мне в моих фантазиях странныхКазалось, что они ободряютМеня, утешают и ждут обратно.«Вот, — думала, — вырасту я, состарюсь —Деревья такими же точно будут.Умру — они никуда не исчезнут,Навек оставшись на том же месте».Сначала в скверике у развилкиСпилили дуб и высокий ясень,И клён спилили, едва расцветший.И было мне особенно больно,Что это произошло весною.Теперь там просто автостоянка,Там ставят лоснящиеся иномаркиХолёные деловые люди.Потом во время ремонта домаСпилили яблоню и берёзу,А с ними заодно — и каштаны.Сказали — они затеняют окнаКакой-то очень престижной фирме.Ну что ж, теперь там довольно света…Примерно через год в переулкеДва мощных тополя серебристыхСпилили — от их летучего пухаНаверное, кто-нибудь задыхался.Остался один серебристый тополь,И он, огромный и одинокий,Пятнадцать лет ещё жил. Я редкоХодила мимо. Но издалёкаТрепещущая сединою кронаБыла видна по дороге к дому.А нынче вот и его спилили.И гладкий ствол пролежал с неделю,Как будто поверженная колоннаХрама, разрушенного врагами.И свет играл на упавших сучьях,Словно их судорогой сводило.Казалось бы — нет ничего такого,Что стоит памяти и печали…Но странно — мне кажется, моя кожаПоследнее время как-то грубеет.Я слышу шорох, упругий шелест,И шёпот листьев мне с каждой ночьюПонятней кажется и яснее.Всё глубже в землю врастают корни,Всё выше к небу тянутся ветви.И вот уже я спокойно знаюКонечность жизни — и бесконечность,Реальность смерти — и нереальность.И — не боюсь ни того ни другого.
«Ты кормил меня с руки, как птицу…»
Ты кормил меня с руки, как птицу,Августовской спелою малиной.Перепачкав губы алым соком,Я смеялась: «Приручить не выйдет!»Ты же отвечал: «Не беспокойся:Улетишь — я просто буду вечноЖдать тебя с раскрытою ладонью,Полной самых жарких алых ягод».Что ж, ты обещание исполнил:Через много лет к твоей могилеЯ пришла, и куст малины дикойМне навстречу ярко загорелсяОт живого, трепетного света,Что играл, дышал, и улыбался,И дарил последнее прощенье —Горстку ягод для усталой птицы.
«Серебром самой чистой пробы…»
Серебром самой чистой пробыЗа окном исходит луна.Бей наотмашь ладонью, чтобы,Словно бубен, звенела она.Чтоб услышать, как в вечность прибоемУдаряют с размаху — века,Чтоб сверкнула перед тобоюБеспощадным весельем клинкаТвоя жизнь.Так попробуй! Ну же!Изгоняют печаль и страхГолос женщины, звон оружья,Сила, вспыхнувшая в руках.Не умеешь… Ну что же, милый,Безмятежный твой сон храня,Ничего я не говорила,Да и не было здесь меня.
«Я прошу тебя: никогда…»
…Оттого, что лес — моя колыбель, и могила — лес.М. Цветаева
Я прошу тебя: никогдаНикогда не входи в мой лес —Там в озёрах темна вода,И на каждом стволе — надрез.И течёт густая смола,И зелёный побег узломЗавязался, где я ползлаИ кровавила бурелом.Потому что — такой расклад.Потому что — ничья вина.Потому что тяжёл приклад,И рука твоя — неверна.Льдистой горечью бьют ключиПо оврагам, где я кружу.Потому, что я жду в ночи,А дождавшись — не пощажу.Оборвётся нательный крест,Упадёт в сырую траву…Никогда не входи в мой лес,Даже если я позову.
«Знаешь, родной мой, я преодолела страх…»
Знаешь, родной мой, я преодолела страх,Тот, что сжимал мне горло, сводил ключицы.Кроме любви, всё, конечно же, — тлен, разумеется, — прах:Всё истечёт, во времени растворится.Но пока мы у смерти друг друга крадём,Сумрак за шторой вздыхает легко и влажно,В комнате пахнет яблоками и дождём,И немножечко — пеплом, но это уже — неважно.
