Восемь белых ночей

Асиман Андре

– Так это был ты, – сказала она в лифте. Я не сразу понял, что она все еще напевает Бетховена.

– Это был я, – подтвердил я почти что застенчиво, без уверенности, как будто соглашаясь с предположением, которое выдвинул раньше, но теперь предпочел бы взять обратно.

– В следующий раз сыграю тебе несколько сарабанд на пианино. В них тоже я повсюду.

– В смысле?

– Сарабанды и быстрые, и медленные. Кто-то когда-то сказал, что сарабанду танцуют так: два шага вперед, три назад – так вот, в этом вся история моей жизни.

Чтобы сократить путь, мы пошли по Вест-Энд-авеню – ее, в отличие от Риверсайд, уже расчистили, у тротуаров высились сугробы. Дорога шла под уклон, и, когда мы добрались до места, очередь из тех, кто уже с билетами, оказалась длиннее, чем

мы ожидали. Кто-то сказал: пока не распродано. После покупки билетов я очень боялся, что нас рассадят в разные места. А если рассадят? Уйдем, сказала она. Мелькнули знакомые лица с предыдущих вечеров. Клара – это у нее уже вошло в привычку – сказала, что попробует что-нибудь прихватить из соседнего «Старбакса». Кусок лимонного торта, который она принесла накануне, оказался очень вкусным. В очереди я разговорился с парой, стоявшей впереди. Она видела многие фильмы Ромера, он – лишь несколько. Накануне они приходили тоже, но его это не убедило. Она надеялась, что сегодняшний сеанс все-таки докажет ему, что режиссер – гений. А я считаю его гением? Возможно, он гений, сказал я. Но в реальности реальные люди так себя не ведут, тем более так не говорят, возразил он. «Ну, – прервала его Клара, понявшая, к чему клонятся его возражения в тот же миг, как присоединилась к нам, – картины Моне тоже мало похожи на реальность, да нам этого и не хочется. Какое реальность вообще имеет отношение к искусству?»

Он тут же сник.

Возможно, бедняга просто пытался поддерживать разговор. У них явно второе свидание.

– Интересно, а где сегодня девятнадцать-десять с бритой башкой? А, вон он.

Я протянул билеты, она ему улыбнулась. «Пошли сеансу смотреть», – произнесла она, по-клоунски сморщив лицо. Он тихо заворчал, как и в два предыдущих вечера. Понимал, что она над ним насмехается.

«Не нравятся мне ваши разговорчики», – сказал он наконец. «А мне ваши – очень», – ответила она. Не знала, как его назвать, Сеанса или Сеянса. Решила – пусть будет Сейянса, через и краткое. И смеялась собственной шутке, пока Сейянса не посмотрел в зал через прорезь в плотной темной занавеске и лучом фонарика не указал на пустое место у нас за спинами. «Мадам, место», – сказал он, что Клара мгновенно переделала в «мадамисто». «Видно?» – спросил я, когда пошли титры. «Ни черта». А потом повторила: «Сейянса мадамистая» – и мы покатились от хохота.

В середине «Зеленого луча» ситуация полностью вышла из-под контроля. Клара открыла сумочку, вытащила флакончик, свинтила крышку и велела мне выпить. «Что это?» «Обан», – прошептала она. Сосед повернул ко мне голову, а потом перевел взгляд на экран, явно приняв решение больше не смотреть в нашу сторону. «Похоже, попались, – прошептала она. – Наябедничает Сейянсе, а Сейянса рассвирепеет». Сдавленный смех.

Потом показ прервался. Поначалу все тихо сидели на местах, потом стали выказывать досаду – шипение и вопли делались все громче, как в школе на уроке. Я сказал Кларе, что Сейянса, наверное, и контролер, и капельдинер, и изготовитель попкорна, и киномеханик – она расхохоталась в полный голос и закричала: «Сейянсу на мыло!» Все таращились на нас, и чем больше они таращились, тем громче она смеялась. «Механика на мыло!» – проверещала она, и все грохнули от хохота. И это женщина, которая несколько часов назад стояла, прислонившись к кухонному столику, и ее так смущало повисшее между нами молчание, что она несла откровенную чепуху. Та же Клара, новая Клара, старая Клара, Клара, которая затыкает людям рты и ставит людей на место, Клара, которая смотрит в упор и плачет, Клара, которая днем в будни выскакивала из своего дома на Сто Шестой улице и мчалась вниз по лестнице возле памятника Францу Зигелю, чтобы покататься с другими детьми с горки на саночках, или шла в парк Штрауса, где они садились на скамейке и жаловались друг другу на родителей – Клара, которая молча скорбела по родителям, когда узнала новости, а потом переоделась и отправилась на вечеринку, – Клара никогда не переросла тех уютных часов, когда родители пили с друзьями чай у большого эркера с видом на Гудзон, а она устраивалась рядом с книгой, и все, все было хорошо и безопасно в средневековом городке на Рейне, который ее родители и их родители возродили на этой стороне Атлантики. Существовала ли для нее периодическая таблица, когда она плавала вверх, вниз и вбок

по разным квадратикам, а ее фолии и торжественные сарабанды свертывались в один свиток и ложились под панини-пресс, как кубинские сэндвичи, которые продают на соседнем углу? Или она была такой же, как я, – только гораздо лучше меня?

– Чего теперь будем делать? – спросил я.

– Не знаю. А ты чего хочешь делать?

– Мне кажется, стоит выпить по-настоящему.

Мы так спешили выйти из кинотеатра, чтобы новые обстоятельства не заставили нас передумать, что она едва успела накинуть на голову платок и завязать его.

– А что с твоим сложным узлом? – осведомился я.

Отстань ты со своим сложным узлом, сказала она, пристроив ладонь мне под руку, а потом под мышку – я даже не успел обнять ее за талию.

– Давай поймаем такси, – сказал я.

– В обычное место?

– Безусловно.

Но на стороне в направлении от центра такси не было, тогда мы перешли дорогу и стали ловить в сторону центра. Это был тот самый угол, где я заметил ее две ночи назад. Загорелся красный свет, пришлось ждать, и на островке посередине Бродвея она запела, стуча зубами от холода: «Сейянса, Сейянса! Ты будишь страну, ты, радуя храбрых, пророчишь войну». «Чье?» – спросил я. «Байрон». Она не успокоилась и, увидев таксиста в тюрбане размером с тыкву, вместо «Эй, такси!» закричала: «Таксо-таксо, мадамистое таксо!» – прямо в ночь, посмотрела, как бородатый таксист проехал мимо – на заднем сиденье мелькнул пассажир в таком же объемистом тюрбане. Тут мы так покатились от хохота прямо на жутком морозе, что я поймал себя на мысли: все это чепуха, но среди этой чепухи я ближе к счастью и к другому человеку, чем когда-либо, – повернулся бездумно и поцеловал ее в губы.

Она отшатнулась. Стремительнее, чем если бы положила руку в огонь. Слово «нет» она произнесла едва ли не раньше, чем губы наши соприкоснулись, точно ждала чего-то подобного и заранее подготовила ответ. Она напомнила мне женщину, уже положившую руку в кармане на кнопку баллончика со слезоточивым газом – готова сперва пшикнуть, а потом уже задавать вопросы, но тут вдруг понимает, что мужчина, приблизившийся к ней в ночи, всего лишь заплутавший турист, который хочет спросить дорогу.

Впервые в жизни я почувствовал себя человеком, который попытался напасть на женщину – или которого судят за такую попытку. Если бы она сопроводила свой жест пощечиной, я бы и то так не остолбенел бы.

Я не впервые в жизни встретил сопротивление при попытке поцеловать женщину, но впервые в жизни поцелуй был настолько спонтанным, настолько непреднамеренным и неожиданным, что эта попытка не думая швырнуть мне его обратно в лицо предстала афронтом всему, что мы пережили вместе за последние четыре дня, афронтом искренности, дружбе, самой человечности, собственной моей сути, тому моему «я», которое я с такой готовностью ей раскрыл. Может, поцелуй в силу своей неожиданности ее ошарашил? Мог ли он оказаться оскорбительным? Неужели он – неужели я – вызываю такое отвращение?

Я не понял, на чем она основывалась, но не хотелось, чтобы в итоге все между нами было испорчено. Потому я решил извиниться.

– Надеюсь, я тебя не обидел.

– Можешь не извиняться. Могла бы и предвидеть. Сама виновата.

Похоже, не так я провинился, как думал. Однако меня уязвила собственная недальновидность. Нашу беспечную радость я ошибочно принял за нечто другое.

– Клара, я очень надеюсь, что ты не обиделась.

– Говорю же: я не обиделась. Ты повел себя как подросток. А теперь извиняешься как подросток.

Вот оно как. А я извинился от всего сердца. И не заслужил такого ехидства.

– Тогда поймаю тебе такси, – сказал я. – А там и сам домой поеду.

Это привело ее даже в большее замешательство, чем поцелуй.

– Не уезжай вот так.

– Незачем было меня окорачивать.

– Незачем было меня целовать.

– Зачем.

– Только не уезжай домой, пожалуйста. – Она посмотрела на меня. – Холодно до чертиков. Пошли выпьем. Не хочу я такого.

– Почему?

– Почему? Потому что нам было хорошо вместе. Потому что, если ты считаешь страшным везеньем, что мы оба оказались у Ганса на вечеринке, почему ты думаешь, что я считаю иначе? Не думаешь, что если ты никогда не хотел, чтобы кто-то узнал тебя так, как узнала я, – то дело лишь в том, что я, возможно, хочу того же и от тебя?