Восемь белых ночей

Асиман Андре

Я сообразил, что сижу точно на том же месте, где раньше стоял долговязый юнец, которому случайно пришлось разделить с Кларой уборную. Мне понравилось, как она его отбрила. Но даже ему было куда легче, чем мне теперь. Я посмотрел на наш бывший столик. В том уголке свечи уже потушили. Зал напоминал опустевший театр – будто администратор позволил вам вернуться за зонтиком, забытым под креслом, а все актеры от короля Лира до леди Уиндермир и театральная обслуга уже разошлись по домам, в том числе и низкооплачиваемые люди со швабрами, они уже сидят в метро и направляются к себе на выселки, считая минуты до того момента, когда каждый честный человек сможет сесть за ужин, которому его честная жена не дала остыть до его прихода.

Следы нашего присутствия просматривались

повсюду. Вот здесь мы с ней говорили о фильмах Ромера, заказывали выпивки больше, чем у нас было в привычке заказывать, ее голова у меня на плече, моя рука порой обвивает ее плечи, оба не решаемся пойти дальше. Один взгляд на скамейку с подушкой, на которой, возможно, еще сохранился отпечаток наших тел, вернул все эти образы.

Я заказал выпить. «Зима хренова», – высказался бармен. Беззубому старику, сидевшему в дальнем конце стойки, это понравилось. «Зима хренова, – повторил он, – вот уж верно!» Я тут же подумал про «мириканскую погоду» и едва не подавился смехом, который рвался из глотки. Смеялся я столько хоть с кем-то в последнее время? И что мне так сильно нравилось в этом смехе – таком глупом, беспечном, детском, пустопорожнем? «Мириканская погода», – повторила она слова водилы, скорчив рожу, будто бы говоря: «Вообрази себе, мириканская погода!» Как мне тогда хотелось ее поцеловать.

Я вытащил доллар, вставил в музыкальный автомат. Вот это в моем стиле – вернуться и снова послушать ту же песню. Я стоял недвижно у дверей бара, слушал песню, плевать хотел на то, что про меня подумают люди, которые, возможно, до этого видели, как мы танцуем, стоял один, en soledad^[34]. Короче, не допустила она его до себя, верное дело, и это после всех танцев и рюмок – плевать, потому что сейчас ничто для меня не имело значения, кроме того мига, когда она две ночи назад с такой несказанной добротой поднесла ладонь к моему лицу – да, с такой добротой, – что от одной этой мысли прямо сейчас опять могли хлынуть слезы – не слезы жалости к себе, или самобичевания, или само-чего-то-там-еще, или даже любви, хотя все это было очень похоже на любовь, поскольку два существа, два предмета, две клетки, две планеты не могут сойтись так близко и не измениться в силу влияния и возмущения, имя которому – любовь. Я мог бы позволить себе заплакать – длительное смятение всегда этим разрешается. И возможно, то, что я был тут в одиночестве и хотел вспомнить печальный тон ее жеста, когда она провела ладонью по моему лицу, пропев до того несколько слов мне в ухо, – а через несколько секунд попросила еще один доллар, – все это заставило меня подумать, почти что вопреки собственному желанию, что все это, пожалуй, все-таки любовь и всегда было любовью, ее любовью, моей любовью, нашей любовью. Я еще раз прослушал песню. Странно, что по дороге домой она не сказала об этом ни слова. И о моем поцелуе тоже. И уж всяко ничего о том, как мы прикасались друг к другу в баре. Ничего. Все заметено под ковер, забыто, не подлежит обсуждению – будто путь в обход и по касательной.

Мы ни на шаг не продвинулись вперед с середины дня, когда стояли на кухне, окутанные облаком смущения. Кто напустил на нас это облако, почему, с нашим-то опытом в вопросах близости, мы замерли и не смогли его отогнать? «Мне кажется, лучше не говорить “спокойной ночи”» – кто способен произнести такую корявую банальность? Мне кажется, лучше не говорить «спокойной ночи».

Я сидел в баре и как раз отпил виски – и тут меня озарило.

Какой же я кретин! Я пнул соседнюю табуретку. Потом, чтобы замаскировать пинок, сделал вид, что сбил ее случайно, когда клал ногу на ногу. «Мне кажется, лучше не говорить “спокойной ночи”» не означало, что мы не будем целоваться на прощание, оно означало: я пока не хочу говорить «спокойной ночи». Почему она не добавила это «пока»? Неужели «пока» – такое трудное слово? Почему не произнести

его отчетливо? Или она сказала его более чем отчетливо, а я не услышал, потому что не верил, что мне предлагают то, о чем я всегда мечтал, вот только, как и в случае с любою мечтой, считал, что ее недостоин?

Или я понял смысл совершенно верно, но сделал вид, что не верю, чтобы заставить ее повторить, возможно, с большей настойчивостью – но Клары такого не делают?

Внезапно, и при этом сильнее всего на свете, мне захотелось ей позвонить, услышать осипший со сна голос и, услышав его, сказать этому осипшему со сна голосу то, что так трудно сказать звонкому дневному голосу, – те вещи, которые можно лишь пробормотать в зыбком полусне тому, кто и слушать будет в полусне: плевать, что я тебя разбудил, хочу быть с тобой прямо сейчас, в твоей постели, под твоим одеялом, в твоем свитере, жизнь нынче вечером такая морозная, если понадобится, могу спать в соседней комнате, но я не хочу быть без тебя, не сегодня.

Позвонить? В начале четвертого утра?

Возможно, сразу после прогулки позвонить было бы проще. Но в три часа? В три часа звонят лишь в экстренных случаях. Да, но разве этот – не экстренный? Такие случаи экстренными называют только пьяницы. Ну да, я пьян, и случаев экстреннее просто не бывает. Да! Позвоню ей и скажу: не могу помыслить сегодняшней ночи без тебя. Будет похоже на записку самоубийцы или предложение руки и сердца. А разве они не одно и то же? – спросил я, думая про Олафа, давя смешок.

Мне не терпелось прочитать электронное письмо или текстовое сообщение – я знал, что оно придет с минуты на минуту. Оно, понятное дело, будет жестоким и язвительным, в типичном этом ее ехидном разящем Кларовом духе. Но хотя бы ради того, чтобы не повторять поступков предыдущей ночи, она не станет отправлять письмо сразу. Она оставит меня в ожидании, чтобы я не мог уснуть, чтобы, если все же усну, проснулся, чтобы проверить. Потом я осознал, что если мое представление о ней – или о судьбе – хоть в чем-то верно, она вообще не пошлет мне сегодня никакого текстового сообщения. Пусть молчание подействует в полную силу, пусть молчание обернется ядом, пусть молчание и станет сообщением.

Впрочем, у нее для меня в запасе есть еще и другая пытка, суть ее в том, чтобы я подозревал, не зная наверняка, что все это происходит у меня в голове и только у меня в голове и что все эти запутанные загадки, которыми меня обмотали, не имеют к ней никакого отношения и воплощают в себе лишь мои исковерканные взаимоотношения с собой, с нею, с самой жизнью.

Нет, я на это не поведусь. Сам я не параноик, подумал я, это только она одна со мной такое проделывает. И решил выключить телефон – пусть знает.

Тут, будто вынюхав эти мысли у меня в голове, выскочила адская квантовая теорема. Две опции, но не обе одновременно. Если снова включить телефон, окажется, что либо от нее вовсе нет сообщения, либо в нем содержатся вещи столь безжалостные, что я много дней не очухаюсь и не опамятуюсь. Впрочем, если бы я не проверил, если бы оставил телефон отключенным, я не прочел бы сообщения, которое начиналось так:

ДОРОГОЙ ОСКАР НЕ ТРУДИСЬ ЗВОНИТЬ ИЛИ ПИСАТЬ ИЛИ СНИМАТЬ ОБУВЬ ПРОСТО ДАВАЙ СЮДА КАК МОЖНО БЫСТРЕЕ МНЕ ПЛЕВАТЬ КОТОРЫЙ ЧАС И ПЛЕВАТЬ ХОЧЕШЬ ТЫ ИЛИ НЕТ ПЛЕВАТЬ ЧЕГО Я НАГОВОРИЛА Сегодня ИЛИ ВЧЕРА ИЛИ НАКАНУНЕ НОЧЬЮ ПРОСТО ХОЧУ ЧТОБЫ НЫНЧЕ ТЫ БЫЛ СО МНОЙ И Я ТЕБЕ ОБЕЩАЮ ЧТО НЕ ЗАСНУ ПОКА НЕ УСЛЫШУ СНИЗУ ЗВОНОК ДОМОФОНА НЕ ТРУДИСЬ ЗВОНИТЬ ИЛИ ПИСАТЬ ИЛИ СНИМАТЬ ОБУВЬ ТОЛЬКО ДОМОФОН ДОМОФОН ДОМОФОН ВНИЗУ.

Подобно Орфею, я не удержался, включил телефон и проверил ящик с сообщениями. И дальше было как с Орфеем: стоило мне проверить, как сообщение, которое она могла бы прислать, мгновенно исчезло.

Ночь пятая

Единственный вопрос, с которым я проснулся, который не мог стряхнуть, забрал с собой в душ, в греческую забегаловку на углу, а потом в долгую дорогу домой, так и не обрел ответа и звучал так: она сегодня не позвонит вовсе или просто делает вид, что не станет звонить?