Восемь белых ночей

Асиман Андре

– Потому же, почему и ты не забудешь.

– Все это начинает напоминать кривоватое «прощай».

– Скажем так: возможно, это и есть наш ад. Чем ближе мы сходимся, тем больше отдаляемся. Между нами скала. Я не сопротивляюсь. Или скажем так: нет у меня сил с этим бороться, по крайней мере сейчас. Если честно, мне кажется, у тебя их нет тоже.

– Не говори так.

– Почему? Это же правда.

– Ты воздвигла эту скалу четыре ночи назад, не я.

– Возможно. Но я понятия не имела, что и для тебя эта скала окажется такой удобной преградой.

Было ли это правдой или Клара увидела нечто, чего я упорно избегал? Неужели скала между нами нужна и мне тоже? Может, моя привычка увиливать, сомневаться, искать скрытые смыслы – всего лишь мой способ сохранять дистанцию через сближение? Какие сомнения, какие страхи я скрываю?

Может быть, осуждая ее за переменчивость настроения и постоянных техдругих, за язвительность ее выпадов, я на самом деле осуждал верхушку айсберга, который вовсе не стоял между нами – на самом деле это мои мили и массы слежавшегося подводного льда наносили нам подлинный ущерб?

– Слушай, – начал я, подвинувшись. Может быть, я просто пытался сменить тему разговора, а может быть, мне хотелось, чтобы мы оба думали, что я наконец-то собираюсь сказать нечто жизненно важное, способное прекратить это поступательное соскальзывание вниз. Может, я хотел сбить ее с толку своим торжественно-серьезным тоном – настало время назвать вещи своими именами. На деле я понятия не имел, что собираюсь сказать. – Прошлой ночью я без труда истолковал твое сообщение и с тех пор не сбивался с пути. Даже вопроса не поднимал. Я уже сказал: мы – две льдины, застрявшие под мостом, ты залегла на дно, а я слишком прочно примерз к месту, чтобы идти на риск. Скажу, однако, что раньше со мной ничего подобного не бывало. Ты понимаешь меня лучше, чем я понимаю себя сам, и часть удовольствия от нашего общения как раз в этом: открывать, что ты и я – это один и тот же человек в двух разных телах, точно однояйцевые близнецы.

Это даже хуже, чем «Я пою в душе». Один человек в двух телах – да не смешите меня.

– Мы не близнецы. – От Клары ничто не укроется. – Я знаю, тебе нравится так думать, но это не так. Мы очень похожие, но при этом совсем разные. Один из нас постоянно будет срываться на то, чтобы захотеть большего…

– Этот кто-то, разумеется, я, да?

– И я тоже, если ты возьмешь на себя труд приглядеться.

– Я, представь себе, готов взять на себя такой труд.

– Тогда мог бы догадаться, чем все кончится, Князь.

Клара заставила мне заказать себе еще порцию картофеля.

– А сама ты больше не хочешь?

– Закажи пекановый торт, поделишься. Со взбитыми сливками – которые подают в баллончике.

Беззаботный жест, которым она отбросила назад волосы, говорил, что сегодня она решила ни в чем себе не отказывать.

Официантка явственно сморщилась, услышав про баллончик. Тут я сообразил, что Клара его попросила с одной целью: эпатаж.

А потом она сделала то, чего раньше не делала. Взяла мою ладонь и положила себе на щеку. «Так лучше», – сказала она, будто обращаясь к себе или к другу, с которым пытается помириться. Я задержал ладонь у нее на щеке, потом погладил шею, прямо под ухом – то самое место, куда я так лихорадочно ее целовал, когда несколькими часами раньше она появилась в кинотеатре – видимо, в тот сумбурный момент мои поцелуи просто застали ее врасплох. Даже сейчас она, похоже, не возражала: подалась навстречу моей ладони, точно котенок, которого вы рассеянно почесали за ухом, а он хочет еще. «Но я должна сказать тебе одну вещь». Я просто уставился на нее, без слов, просто гладил ее лицо – мне же дали понять, что можно. А потом, без единой мысли, я коснулся пальцем ее губ, позволил пальцу соскользнуть на зубы – мне очень нравились ее зубы, и хотя я знал, что пересек черту и продвинулся за пределы безобидного «рука на щеке», на которое она подписалась, все равно рука эта больше мне не принадлежала, а принадлежала ей, потому что сперва она поцеловала мой палец, потом мягко удержала его зубами, а после дотронулась до него кончиком языка. Мне очень нравился ее лоб, его я тоже погладил, и кожу век, она мне тоже нравилась, нравилось все, все, вот и улыбка, благодаря которой молчание пришло и ушло, а сердце мое замерло в тот миг, когда она погасла. Что мы делаем? «Хочу поговорить, – начала она, – потому что ты должен знать одну вещь». Я понятия не имел, что она имеет в виду, но понимал, что, даже если на первый взгляд она поддалась одной стороной души, другая готова немедленно взять все обратно.

– Время для тайного агента, – сказала она.

– Подожди. – Я опустил руку в карман пальто и вытащил запечатанную пачку ее сигарет.

– Шутишь! – Она постучала по пачке, вскрыла. – Не буду спрашивать, что она делала у тебя в кармане.

– Не трудись, ты и так знаешь.

Я всегда завидовал тем, кто способен выложить все карты

на стол – даже когда в руке нет тальи, – тем, кто умеет дать удобно-двусмысленной ситуации точное определение, хотя бы ради того, чтобы очистить воздух. Она была права: я ей не доверял, боялся попасть в ловушку. Вот прямо сейчас она скажет мне то, чего я боюсь сильнее всего. Ты ведь знаешь, что я хочу сказать? Наверное, да. Что? И я поведусь на самый древний трюк в мире. Отрезвленный ее прямым взглядом и намеком на подступающий упрек, я поймал себя на том, что готов перехватить инициативу – хотя бы ради того, чтобы произнести эти слова сам, а не услышать от нее. Что нужно снизить градус, каждому из нас стоит встречаться с кем-то еще, не стоит принимать все это за то, чем оно не является, дело не в тебе, а во мне – такой речи я ждал уже несколько дней. Сводя все это к одной фразе, я произнес: «Я знаю, что у тебя есть целая жизнь помимо Ромера и меня». Это должно было показать, что я не ревную и не питаю иллюзий. Но заодно я хотел донести до нее, что то же самое можно сказать и об определенных аспектах моей жизни, про которую она знает очень, очень мало.

– Можно напрямик? – Получается, она не позволит мне вклиниваться в то, что уже начала говорить. – Вчера днем, когда ты пришел, я могла бы тебя попросить, и я знаю, что ты бы ответил «да» – но это было бы вынужденное согласие, вот как если бы ты настаивал после того, как вчера вечером попытался меня изнасиловать и избить, – да, я могла бы согласиться, но это было бы тоже такое вымученное «да». И все равно, когда мы вчера вышли из бара, ты знал, что я колеблюсь, – не отрицай этого.

Я собирался изобразить удивление. Она не позволила.

– Не трудись. Ты знал.

Я, если честно, не ожидал такой откровенности. Она раскрыла все карты, и я вдруг почувствовал, как по телу прокатилась волна тревоги, ведь я пока не понимал, собирается ли она высказать вслух все то, что мы тактично обходили молчанием все эти вечера, или просто вознамерилась выпотрошить меня и выставить пустым и пошлым лицемером, каким я всегда и был.

– А почему вынужденное согласие, если ни один из нас не против? – вставил я.

– Потому что мы оба знаем, что нас что-то сдерживает, но ни ты, ни я не понимаем до конца, что именно. Будь для меня это менее важно, я бы сказала: не хочу, чтобы меня обидели, – но мне сто раз плевать, обидят меня или нет, и столько же раз плевать, обидишься ли ты. Будь это для меня менее важно, я бы добавила: оно погубит нашу дружбу. Но и на нашу дружбу мне плевать с высокой колокольни.

– Я думал, дружба между нами все-таки существует – или зарождается.

– Дружбы – для техдругих; ни тебе, ни мне не нужна дружба. Для этого мы слишком близки.

Значит, никакой надежды нет? У меня в мозгу внезапно осталось одно словосочетание: «разбитое сердце». Ты разбиваешь мне сердце, Клара, твои жестокие безжалостные слова порождают сердечную боль и рвут кровеносные сосуды. Сердце действительно колотилось. Все это было так грустно, что впервые в своей жизни я едва не заплакал из-за того, что женщина ответила мне отказом, даже не дав возможности ее о чем-то попросить. Или я уже попросил? Я ведь уже несколько дней только и делаю, что прошу. Неужели мужчинам случается вот так плакать, и если да, где же я-то был всю свою жизнь? Я за это возненавижу тебя навеки, за то, что ты подвела меня к этой пропасти, вынудила в нее заглянуть – так заключенного вынуждают присутствовать при жестокой казни сокамерника, а потом – а не до этого бесчеловечного зрелища – объявляют, что его никто казнить не собирается и вообще он свободен.

Она, видимо, заметила. Возможно, не далее как сегодня уже видела слезы Инки.

– Не надо, пожалуйста, – произнесла она, как и в прошлый раз, – потому что начнешь ты – начну и я, а когда это случится, все знаки спутаются, все системы откажут, и мы окажемся даже не там, где начался этот разговор, а в точке намного раньше.

– Может, именно там я и хочу оказаться. Там, куда ведет этот разговор, мне явно не понравится.

– Почему? Ты же не удивился. Я не удивилась.

Меня озарило еще до того, как я понял, что происходит. Это будет совершенно не к месту, может свести все наши слова на противный, ущербный уровень, но терять мне нечего – ни достоинства, ни оружия, ни воды в полой тыкве, – и я почувствовал, что оно того стоит: бросить последние остатки гордости в огонь, как очень холодным днем замерзающий богемный поэт швыряет рукопись в топку, чтобы согреться, обрести любовь, презреть искусство, показать кукиш судьбе.