Восковые фигуры
Шрифт:
— Захаркин, тогда так, есть такое мнение… Что если мы вам подкинем, а? — дружески-фамильярно хлопнул забастовщика по голой спине. — Помощь на лекарства, на всякое такое… Со здоровьем ведь неважно, неважно? — хохотнул, подмигивая. — Ну-ка, сознавайтесь!
— Житуха такая пошла, хрен его дери! Все на нервах. А сколько?
— Ну рублей двадцать, за счет профсоюза. Вот и прекрасно! Завтра же на работу!
Идея была проста и гениальна: материально поощрить забастовщика. Захаркин, однако, энтузиазма не проявил, продолжал чесать себя пяткой.
— Так… Хотите за двадцатку купить, за две красненьких?
— Слушайте, выбирайте выражения! — крикнул, срываясь, представитель администрации. Сидор Петрович был сильно разочарован, а главное, почувствовал полную беспомощность перед каменным упорством забастовщика. Хватит нянчиться, всему есть предел. Распахнул дверь на лестничную площадку, где трибунарии маялись от безделья.
Объяснять им ничего не надо было. Шумно гогоча, ввалились в комнату, расположились подковой. Старшой дал команду:
— Взвод! На плечо! — Вскинулись мощные динамики и нацелились на кушетку. Труба проиграла боевую тревогу.
Забастовщик вскочил, дико озираясь, как бы собираясь куда-то бежать, но мощный хор голосов пригвоздил его к месту.
— Водитель Захаркин! Подумайте, до чего вы докатились! В тот момент, когда вся страна… Коллективы предприятий и строек… стремясь внести достойный вклад в общественную копилку…
Звуки сотрясали воздух, дребезжали стекла. Маша побледнела и прижалась к стене.
— С чувством огромного трудового энтузиазма… рапортуют о новых трудовых успехах… Каждый стремится порадовать родину… А Захаркин в это время… Где ваша гражданская совесть, где чувство локтя?
На балконы выскакивали испуганные жильцы, думая, что началось землетрясение.
На забастовщика жалко было смотреть, он выглядел морально раздавленным. В свою очередь, Сидор Петрович получил наглядный пример того, как надо работать профессионально. Чего стоили все его жалкие потуги! Когда трибунарии удалились, председатель комиссии поманил Захаркина пальцем — Леня с торопливой готовностью подставил ухо.
— Так что будем делать?
— Что скажете!
— Слушай меня и запоминай. Говорить будешь так, если кто-нибудь спросит: мол, выпил, погорячился, написал сдуру — это насчет заявления, — окосел, ничего не помню, отшибло память, не стоит придавать значения… Все понял? — Захаркин просветленно кивал. — Завтра же на работу!
— Так точно!
— К семи часам утра!
— Будет сделано!
Сидор Петрович направился к выходу не прощаясь. Но тут Захаркин заскрипел кушеткой, вздохнул шумно, как жвачное животное на покое.
— Ну что там еще? — Заместитель остановился.
— Сорок…
— Что — сорок?
— Сорок рупчиков… Обещали допомогти… На лекарствие и всякое такое. Болеем мы…
Председатель комиссии на некоторое время потерял дар речи, сраженный таким беспримерным нахальством. Он задыхался, стуча челюстью, рука судорожно шарила в кармане, ища валидол.
— Стяжатель! Корысто… корыстсблюдец! Вы уволены! Попрать все самое святое… Мы к нему — чуткость… Как на рынке! Безарбузие!
— Убивать таких надо! — визгливо крикнула страхделегат, ее круглое, миловидное лицо сделалось злым и некрасивым.
У выхода дорогу преградил старшой, стоявший
— Шеф, не забудьте оценочку, не обижайте хлопцев! — Сидор Петрович не удостоил его даже взглядом. Грело лишь чувство легкого злорадства по поводу неудачи, постигшей трибунариев.
А те, наступая друг другу на пятки, ввалились в комнату. Захаркин, утомленный разговором, уронил голову на подушку и тихонько посапывал, а затем и вовсе захрапел, как пьяный командированный в гостиничном номере. Старшой озадаченно скреб в затылке.
— Да, братцы, чего-то мы недодумали, недоработали!
Некоторое время с нездоровым любопытством наблюдали за безмятежно спящим забастовщиком. Трудно сказать, что снилось Захаркину в эти последние минуты его беспутной жизни, если, конечно, допустить, что то была жестокая действительность, а не привидевшийся с перепою кошмар. Старшой чуть наклонил голову как бы в поэтической задумчивости и заговорил нараспев былинным речитативом:
«Ой вы, гой еси, добры молодцы! Вы друзья мои, други верные! Не дадим супостату, злому ворогу над дружиною нашей глумитися!»
Это был знак того, что можно начинать. Один из трибунариев с внешностью боксера тяжелого веса, косая сажень в плечах, взял Захаркина за прекрасные кудри и тихонько, даже как бы ласково приподнял, примериваясь взглядом и прицеливаясь. Леня бормотал во сне что-то несерьезное. В следующую секунду огромный кулак раздробил ему челюсть — зубы вылетели и как орехи посыпались на пол. Захаркин, охнув, стал медленно оседать, будто сломался в нескольких местах сразу. Некоторое время трибунарии работали ногами, как на футбольном поле, пока не устали и не вспотели. Хлопцы не скрывали разочарования: Захаркин скончался от экзекуции, которую другой на его месте мог свободно перенести, отделавшись лишь несколькими переломанными ребрами. Это было тем более досадно, что его в сущности и не хотели убивать, а хотели только проучить, на ум наставить, чтобы не валял впредь дурака. Стояли, смотрели, вытирали лбы. А может, и не скончался, а придуривается. Положили на кушетку и накрыли уже знакомой нам простыней цвета прелой соломы, той самой. Из-под нее жутковато выглядывали ступни ног какого-то дурацкого цвета, красно-синего. Сделали погромче радио — это чтобы покойнику веселее лежалось. Иосиф Кобзон исполнял что-то лирическое.
Трибунарии построились на улице. Грянула лихая строевая. Звонкий кованый каблук высекал искры из каменной мостовой.
Бессознательно замедляя шаг, страхделегат шла по усыпанной гравием дорожке городского сквера. На тенистых скамейках чинно восседали бабушки, недреманным оком наблюдая за своими чадами. Одинаковое бремя ответственности делало их чем-то похожими друг на друга. Ах, какое это счастливое бремя — дети! Страхделегат не спешила, ей спешить некуда было, дома никто не ждал.
На душе было гадко. Почему она сказала Захаркину эту ужасную фразу: «Убивать таких надо»? Что ее заставило? Привычка бездумно повторять чужое, как свое собственное? Из всех пороков пьянство в ее глазах было наихудшим, а сейчас она задала себе вопрос: не потому ли и пьют, что хотят заполнить пустоту души, от одиночества и беспросветности жизни? Сейчас ей хотелось оправдать Захаркина в своих глазах.