Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
ЛЕОНИД БОРИСОВ
АЛЕКСАНДР ГРИН
Очень немного могу рассказать я о нем как о человеке, - видеть его и разговаривать с ним доводилось мне не однажды, но всегда мельком и урывками. Александр Степанович Грин при внешней своей общительности был человек замкнутый, несколько настороже, и, мне кажется, эта настороженность была
Александра Степановича я встречал в семейных писательских домах. Большинство им не интересовалось, ибо это большинство было малокультурно и честолюбиво без малейших к тому оснований. Девять десятых этого большинства уже умерло, одна десятая давно не пишет. Но в свое время это большинство представляло собою литературное окружение Грина. Понятно, что оно его не любило, не понимало и всерьез не принимало. Номер еженедельного дореволюционного журнала, где печатался Грин, открывался скупым и бесталанным расска
PAGE 271
зом какого-нибудь Лазаревского или Каплуновского, в этом номере самодовольно попискивали стишки Леонида Афанасьева, Рославлева, Сергея Михеева. Литературные дамы типа Изабеллы Гриневской помещали ответы свои на анкету журнала «Что такое красота?». В конце номера, «заламывая котелки», острили бессменные Агнивцев и Шебуев. Где-нибудь на страницах восьмой и девятой набирался Грин. Кайенский перец среди недопеченных домашних ватрушек!
Но умный, культурный читатель, перелистав журнал, останавливал свой выбор на рассказе Грина. Рассказ нравился, запоминался, читатель ждал отклика критики; критика непохвально молчала, ей было некогда: подымали на щит Арцыбашева, распинали Кузмина и гладили по головке какого-нибудь недаровитого юношу, «скромное дарование которого в будущем обещает читателю много столь же прелестных и изящных по настроению вещиц».
Писательская молодость Грина прошла среди лазаревских и пошляков из «Синего журнала». На фоне скудоумной дореволюционной еженедельной журнальной беллетристики пряный аромат и острое дыхание гриновских рассказов воспринималось приблизительно как ананас после вареной моркови. Упорство, воля, неистребимая любовь к своему призванию, вера в необходимость того, что ты делаешь, - все это в совокупности помогло Грину не потерять и в неприкосновенности сохранить свой строй языка, свою инструментовку прозы. Нужно было обладать недюжинной силой, чтобы не потеряться и не сдаться в компании с третьесортными литературными «марципанами» (выражение Грина), нужно было быть очень талантливым человеком, чтобы сохранить в себе то, что дорого нам сегодня в необыкновенном, редкостном наследстве Александра Грина.
В 1922 году, если не ошибаюсь, мне довелось видеть и слышать Александра Степановича на устном альманахе в Доме литераторов.
PAGE 272
Безукоризненно сделанный конец рассказа Грин снабдил едва слышным публике замечанием: «Вот это да!»
Аудитория в сто человек аплодировала одобрительно и охотно. Двое-трое начинающих писателей (сегодня они популярны) долго не могли прийти в себя: очарование искусства продолжалось. К писателям подошел администратор Дома литераторов, матерый коммивояжер и дебютант-приспособленец. Он сказал:
– Недурно, а? Может писать! Жаль, что он сочиняет очень сложно, - я так и не понял, зачем этот человек шел лесом и пел.
Старики и старухи - аборигены Дома литераторов - сидели на своих стульях и перекидывались:
– Недурно!
– Прелестная вещь!
– Мило!
– Похоже на перевод с английского!
– Ах, этот чудак Грин!
И принимались хвалить некоего дореволюционного моржа-бытописателя, застрявшего в правлении Дома литераторов. Эти моржи сидели там долго, потом они пересели в другое место. Атмосфера очищалась, окружение Грина разбегалось, приспособлялось, в строй искусства вступала советская талантливая новь.
На том же литературном вечере Грину сказали:
– Какой отличный рассказ! Где вы его печатаете?
– Не знаю, - ответил Грин, - где возьмут. Мне пить хочется, нельзя ли раздобыть чайку, да чтобы покрепче.
Ему принесли стакан теплого чая. Грин только взглянул на него, сказал:
– Чай для пенсионеров. Бог с ним.
Оделся и вышел. Я последовал за ним. Грин поднял воротник пальто, ссутулился, крупно зашагал. На проспекте Володарского он остановился, о чем-то поразмыслил и пошел обратно. Заметил меня, вгляделся, улыбнулся и произнес:
– Летят журавли. Полное небо журавлей. Эрику кажется, что это движется небо. Крылатое небо. Черт!
Я молчал, да Грину и не важен был мой ответ, он шагал по проспекту Володарского в сторону моста и напевал что-то. Улыбнувшись мне, сказал:
10 Зак. № 272 PAGE 273
– Вот в этом доме жил Николай Павлыч, кормил устрицами. К нему перестали ходить. А я не перестал и все ходил. Тогда Николай Павлыч послал к чертям устриц и начал угощать маслинами. Я уехал на юг. Я там жил, понимаете? На юге хорошо. А вот этот дом Мурузи. Тоже штучка.
Грин на ходу вскочил в вагон трамвая, помахал мне рукою.
Через неделю я встретился с ним на домашней вечеринке у одного дореволюционного писателя, разучившегося писать. Меня познакомили с Грином.
– Мы знакомы, - сказал я, пожимая шершавую ладонь и железные пальцы Грина.
– То есть как знакомы?
– Грин даже несколько рассердился.
– Мы не знакомы.
Я принялся уверять, что мы знакомы. Грин пожимал плечами и делал большие глаза. Я напомнил ему о Николае Павловиче, который кормил гостей устрицами. Грин заявил, что никакого Николая Павловича он не знает.