Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
И еще должен высказать свое сожаление по поводу того, что не сохранилось у меня книг Грина. У меня были собраны почти все отдельные издания, начина5я с дореволюционного трехтомного Собрания сочинений 65, редкостного комплекта газеты «Чертова перечница» 6, в которой принимал участие Грин, и кончая томами незавершенного Собрания сочинений, выходившего в конце двадцатых годов. Грин дарил мне все свои книги, со смешными, нарочито неуклюжими, озорными стихотворными надписями, наподобие тех стишков, какие у него часто читают и распевают персонажи рассказов.
Грин знал, что я пишу литературные рецензии, но никогда не спрашивал моего
PAGE 285
молча, как-то поощряюще улыбался. Не вступая в споры или объяснения, отвечал краткой репликой, чаще всего выражая готовность согласиться…
С Александром Степановичем всегда было очень легко и просто. Ко мне он выказывал большое дружеское расположение, которого, как мне казалось, я ничем не заслуживал. Несмотря на то что он был вдвое старше меня, он относился ко мне как к равному, непринужденно и вместе с тем уважительно. Как-то запросто мы перешли на «ты», и это не казалось чем-либо особенным. Со всеми он был прост в обращении, без претензий и тени величавости. Надо полагать, происходило это не от какой-то подчеркнутой скромности, а потому, что сам он считал себя человеком обыкновенным, не выделяющимся среди других. И вместе с тем на свою профессию писателя он смотрел, как на особую честь. Представляясь, он к своей фамилии всегда добавлял «беллетрист», скромно, но с чувством достоинства.
Нас он называл «стариками», как персонажей рассказов: «Ну, старик, как дела?» И даже к своей жене, Нине Николаевне, молодой и привлекательной женщине, он обращался «старик»: «Ну, старик, приготовь-ка нам чайку». Мы между собой так же называли и его: «старик Грин».
Но при всей своей общительности и простоте Грин отнюдь не был болтливым «компанейским человеком», а всегда оставался сдержанным и замкнутым. Его манера держаться вполне соответствовала его внешности. Ему были чужды экспансивность, суетливость, оживленная жестикуляция, сколько-нибудь бурное выявление чувств. Скорее он отличался заторможенностью жестов и движений. Мне кажется, ему была более свойственна малоподвижность, замедленность реакций.
Говорил он спокойно, не прибегая к эффектам, хотя часто речь его становилась литературной, похожей на язык его произведений. Мне запомнилась своей необычностью перебивка в его разговоре, когда он сам себя прервал, сказав, что здесь он должен «звездочкой», то есть выноской, как на странице книги, вставить замечание…
У меня осталось впечатление, что Грин никогда не смеялся. Он усмехался, улыбался, но смех был ему как-то не к лицу. При этом он обладал замечательным чувством юмора, любил и ценил остроумие, с удовольст
PAGE 286
вием принимал хорошую шутку и сам любил иронически сострить. Не случайно среди произведений Грина целый ряд юмористических рассказов и много раз он печатался в известном «Сатириконе». Полны юмора рассыпанные по его произведениям остроумные и комичные сопоставления вроде «убедителен, как внезапно хлынувший
К самому Грину можно вполне отнести характеристику, которую дает себе герой рассказа «Крысолов»: «…моя манера говорить… происходила от печального ощущения, редко даже сознаваемого нами, что внутренний мир наш интересен немногим. Однако я сам пристально интересовался всякой другой душой, почему мало высказывался, а более слушал. Поэтому, когда собиралось несколько человек, оживленно стремящихся как можно чаще перебить друг друга, чтобы привлечь как можно более внимания к самим себе, - я обыкновенно сидел в стороне». Не раз приходилось мне встречать самого Александра Степановича в его рассказах…
Я знал, что Грин был активным участником революционного движения. Вполне естественно было ожидать, что он с готовностью будет об этом рассказывать: ведь революционные заслуги всеми и повсюду ценились, вызывали общий интерес. Но как раз об этом Грин никогда и ничего не рассказывал. Наоборот, он совершенно явно проявлял полное нежелание распространяться о своей жизни. Я догадывался, что делалось это не из особой скрытности или желания утаить что-то сокровенное. Нет, насколько я мог понять, он просто считал, что пережитое им не может составить интереса для других, да и сам, по-видимому, не испытывал влечения к погружению в воспоминания.
PAGE 287
Я отнюдь не намерен похваляться, что Грин проявлял ко мне какое-нибудь особое доверие, но бывали случаи, когда он разговаривал со мной с безусловной откровенностью. Поэтому я решаюсь предположить, что он, во всяком случае, не таился от меня. Много раз мы прогуливались с ним вдвоем по ленинградским улицам, обедали вместе, непринужденно беседуя, перескакивая на разные темы. Бывал я и у него, да и он заходил иногда ко мне. Во всяком случае, представлялось достаточно возможностей поговорить без стеснений.
И вот в таком непосредственном общении, я вспоминаю только один раз, когда Александр Степанович, мимоходом, к слову сказать, упомянул, как ему приходилось бывать у своего защитника перед судебным разбирательством его дела.
– Это был очень известный адвокат. Первый раз я пришел к нему утром, когда он завтракал Он угостил меня, и я удивился, что к чаю были самые обыкновенные булки. Я был уверен, что такой богатый человек ест только пирожные!
Понятно, я поинтересовался, какое это было дело, в чем обвинялся Грин, но он по обыкновению отмахнулся, заметив, что это было «очень давно» и «совсем не интересно». Интересным ему показалось только его наивное представление о пирожных, как верном показателе богатства! И в самом деле, это интересно: каково же ему тогда жилось, если у него сложились такие представления!