Воспоминания об Александре Грине

Грин Нина Николаевна

–  Николай Павлович - это Николай Первый, - сказал Грин.
– Наслышан о таком премного, но устрицами его не пользовался.

Я отошел от Грина. Дама с лорнетом на цепочке шепнула мне на ухо:

–  Он чудак, этот Александр Степанович! Он шутит. Он однажды чуть не убил моего мужа. Подошел к нему и сказал: «Ты будешь убит, готовься». И пошел на кухню за топором. Подошел к мужу, муж говорит: «Александр Степанович, брось дурить! Топор острый!» - «Это и хорошо, что острый».
– Дама захохотала.
– А через неделю Александр Степанович прочел нам главу из рассказа. Там оди2н человек убивает топором другого. Редкий оригинал!

–  Но почему же он делает вид, что мы незнакомы?
– спросил я даму.

–  Это

он работает, - сказала дама.
– Так нужно для его рассказа.

Дама была из наблюдательных. Действительно, Грин почти всегда находился в творческом состоянии. Почти всегда он видел себя в окружении своего, не воплотившегося в слово замысла. Он проверял его на ощупь, он перевоплощался, репетировал. Помню такую сцену: Грин подходит к окну. На улице обычное дневное

PAGE 274

движение. Грин обращается к хозяину дома и говорит:

–  Вот тот в шляпе. Видите? Ему бы следовало зайти в дом напротив. Там его счастье. Он не знает об этом. Видите, он прошел мимо. Даже не споткнулся. Черт знает как глупо!

Я вспоминаю сейчас эту сцену, вижу стоящего у окна Грина и думаю то, чего не думал тогда: «Вот как работает подлинная творческая фантазия! Вот что драгоценно в ремесле художника: пожалеть, что некий человек не поступил по-твоему, не споткнулся тогда, когда по воле писателя ему нужно споткнуться. Этот незнакомый, случайно прошедший мимо художника человек, уже пойман и закреплен в некий сюжет. Вот как надо вынашивать свои замыслы! Вот что такое творчество в его скрытом от читателя виде!»

Я премного благодарен случаю, давшему мне возможность так близко и так зримо подсмотреть один из наиболее утаиваемых актов писательской работы.

Года три спустя Грин, не желая кого-либо учить, научил меня еще одному приему художника.

Читал свой рассказ Алексей Павлович Чапыгин. Рассказ назывался «Залом». В некоторых местах своего рассказа Чапыгин смеялся, эти места отмечал для себя на бумажке Грин. Кончив читать, Чапыгин крякнул и спросил:

–  Ну, как?

–  А вот так, - ответил Грин.
– Крякнул, значит, сам чувствуешь, что удалось. Когда человек колет дрова, то, опуская колун, он крякает. Если же колун дважды и трижды ударит по одному месту и полено не разлетится надвое, человек уже не крякает, он поминает родных и черта. Крякнул - значит, расколол. Значит, получилось то, что нужно. Так. Но вот, Алексей Павлович, в некоторых местах ты смеялся. Сам смеялся, старик. Места смешные? Нет. Наоборот, лирика в диалоге. А над лирикой кто же смеется? Над лирикой смеется тот, кому она не свойственна. Кто-то у Шекспира не любит музыки, зрителя предостерегают: бойся его, он не любит музыки! Ты собственным смехом своим предостерегаешь нас: «Я, милостивые судари, не лирик. Лирика мне не свойственна. Я даже смеюсь в тех местах, где она, если и не присутствует, то все же рождает лирический отзыв у читателя». Чапыгину подобает

PAGE 275

писать бытовые и исторические романы. Для этого требуется живопись, масляные краски. Они у него есть. Лирика - это акварель. Зачем смеяться над акварелью? Нельзя! Не надо!
– И закончил: - Следует поправить те места, где автор смеялся. Он смеется, а читатель недоумевает.

Чапыгин, пожав плечами, согласился. Я осторожно вставил замечание:

–  Позвольте! Но ведь читатель не услышит этого смеха! Этот смех слышали мы, - нам читал свой рассказ сам автор. У читателя будет в руках журнал!

Грин повернулся в мою сторону и, полузакрыв глаза, назидательно проскандировал:

–  За Чапыгина будет смеяться его фраза, та, при чтении которой Чапыгин засмеялся.
– И миролюбиво добавил: - Фраза - это вам не глина в руках скульптора! Глина - утаит, слово - выдаст.

Мне рассказывали:

Грину представили молодого человека:

–  Ваш поклонник, давно мечтает познакомиться с вами.

Грин забыл все и всех. Он уединился с поклонником своим и долго, внимательно и отечески беседовал с ним. Поклонник ушел, Грин помрачнел.

–  Дело в том, что я еще в разбеге, - будто бы сказал Грин.
– И пока что пишу то, что бежит на меня, задевает, увлекает. А этому молодому человеку хочется, чтобы я отобразил текущую действительность. Резко затормозить - опасная штука, можно голову сломать. Я еще лечу, плыву, я еще не сказал всего своего. А разве «Алые паруса» не современная вещь? Невнимательные вы, ей-ей! Вот проживу еще лет двадцать и напишу роман о Павле Первом, о перелете птиц, о студенте, который отлично учится.

В ту пору Грину было не больше сорока пяти лет. Его знали, любили, читали, о нем ни словечком не обмолвились критики. Он был в полном цвету, замыслов его хватило бы на сто печатных листов. Большая любовь к жизни и ее коллизиям управляла всеми поступками, жестами, обыденными разговорами Грина.

Больно и грустно, что его нет с нами. Ему сегодня было бы пятьдесят девять лет. Возможно, что он и написал бы роман о студенте, который отлично учится. А если бы и не написал, то, во всяком случае, не изме-

PAGE 276

нил бы себе в главном: не приспособился бы к той теме, поднять которую он не сумел бы, запаха которой он не ощутил бы.

–  Следует показывать жизнь такою, какая она есть в твоем умении ее показывать, - сказал мне Грин летом 1928 года, когда он приезжал в Ленинград с романом своим «Джесси и Моргиана».

И, прощаясь со мною, добавил:

–  Вот выйдет, бог даст, моя новая книга, и в этой книге я рекомендую вам прочесть особенно внимательно главу третью, вернее - начало главы, то место, где у меня написано о леди Годиве.

Вот это место:

«…Джесси обошла все нижние комнаты; зашла даже в кабинет Тренгана, стоявший после его смерти нетронутым, и обратила внимание на картину «Леди Годива».

По безлюдной улице ехала на коне, шагом, измученная, нагая женщина - прекрасная, со слезами в глазах, стараясь скрыть наготу плащом длинных волос. Слуга, который вел ее коня за узду, шел, опустив голову. Хотя наглухо были закрыты ставни окон, существовал один человек, видевший леди Годиву, - сам зритель картины; и это показалось Джесси обманом. «Как же так, - сказала она, - из сострадания и деликатности жители того города заперли ставни и не выходили на улицу, пока несчастная наказанная леди мучилась от холода и стыда; и жителей тех, верно, было не более двух или трех тысяч; а сколько теперь зрителей видело Годиву на полотне?! И я в том числе. О, те жители были деликатнее нас! Если уж изображать случай с Годивой, то надо быть верным его духу: нарисуй внутренность дома с закрытыми ставнями, где в трепете и негодовании - потому что слышат медленный звук копыт - столпились жильцы; они молчат, насупясь; один из них говорит рукой: «„ Ни слова об этом! Тсс!" Но в щель ставни проник бледный луч света: то и есть Годива!».

Э. АРНОЛЬДИ

«БЕЛЛЕТРИСТ ГРИН…»

Весна 1922 года… После окончания гражданской войны жизнь входила в нормы, складывавшиеся после Октября, с «деловыми поправками», вносившимися нэпом. Иногда могло казаться, что эти «поправки» ведут назад, но жизнь рвалась вперед, и сквозь шелуху старого все яснее проступало новое. Открывались новые возможности, и навстречу им оживлялась всяческая инициатива.