Воспоминания. Стихи. Переводы
Шрифт:
84
СКАНДАЛ В «РОТОНДЕ»
(зарисовка)
Стояли июльские дни, знойные и душные, но ничто в эту ночь, 14 июля 1914
года* не предвещало приближающейся грозы. Национальный праздник
разразился беззаботным весельем, неистовыми плясками на всех парижских
площадях. В домах и кафе было слишком тесно возбуждению,
переливавшемуся через край.
На перекрестке бульваров
наспех возведены деревянные подмостки, на которых примостилось около
дюжины музыкантов. Бурные мазурки сменялись меланхолически-томными
аргентинскими танго, вихрями вальса. Танцующие рассыпались вдоль
тротуаров, между платанами. К оркестру присоединились кастаньеты,
которыми посетители кафе ударяли в такт. Кастаньеты заранее закупил и
раздал своим постоянным клиентам владелец этого питейного заведения месье
Жорж Либион. Разноцветные фонарики, конфетти, серпантин, хлопанье пробок,
позвякивание бокалов, чьи-то громкие крики, шутки, суматоха. Главное, чтобы
публика не скучала — его публика, составившая Либиону и двусмысленную
славу и недвусмысленный капитал. Теперь он был в торжественном
настроении, как и подобает истинному патриоту отечества в такой день.
Праздник явно удался, он оставил далеко за собой знаменитое мардигра ** с
маскарадом.
За крайним столиком, почти у входа в метро, сидела компания русских
художников, не принимавших участия в общем веселье. Вместе с ними — лишь
полгода назад приехавший из России Поэт, лет двадцати с небольшим.
Наивный новичок, не знающий жизни, без конца удивлявшийся всему, что его
окружало, беспредельно веривший всему, что говорилось вокруг,
обыкновенную шутку принимавший за чистую монету. Опорожнив последнюю
бутылку,
* День взятия Бастилии; до начала первой мировой войны оставалось две
недели.
** Католическая масленица.
85
художники ушли, не дождавшись конца праздника. Как неприкаянный, Поэт
стал приглядываться к соседним столикам, ища куда бы примоститься. У
самого входа в кафе мутный взор его неясно различил силуэт художника, к
которому его неодолимо влекло. Неверной походкой направился он к
намеченной цели.
Орава молодых людей разместилась сразу за двумя столиками. Здесь пир,
казалось, только начинался. Глаза, как две черные звезды, недоуменно глядели
на подошедшего. Небрежным жестом художник пригласил его сесть на
свободное место. Ленивые жесты, почти театральные, нечленораздельные
междометия как бы только что очнувшегося человека — таков
серафический Модильяни. Вокруг — единомышленники, готовые, как и он,
отдать рисунок или эскиз картины за лишнюю рюмку. Подле него — очередная
жертва его красоты, подруга Симона, или, как ее называли, Симонетта,
похожая, как две капли воды, на Тицианову Лукрецию. Здесь приехавший из
Польши художник Кислинг — одутловатое лицо, спадающая на лоб римская
челка. С ним худенькая изящная жена, не показывавшаяся иначе, как в
апашеской каскетке. Поэт и художник Макс Жакоб, принявший в свое время
католичество. С неизменным моноклем в правом глазу, с благообразной
плешью на угловатом черепе, он, как обычно, сыплет блестящими парадоксами.
Здесь и плотный коренастый Диего Ривера, подобный ковбою, громадному, с
доброй улыбкой волопасу из родной Мексики. Не уступающий ему ростом
Гийом Аполлинер — мэтр, глава новых властителей умов, модных поэтов,
автор нашумевшей книги стихов «Алкоголи». Рядом тонкий изящный
швейцарец Блез Сандрар; изможденный, с лицом иезуита или аскета,
блестящий рассказчик Андре Сальмон; изящный, элегантный, с холеной
бородкой художник Серж Фера и его жена Ирена, тоже художница.
Веселая компания разгулялась вовсю. Макс Жакоб рассыпает весь арсенал
своего жонглерского остроумия. Но тут чуть не по складам вступает
Модильяни:
— Ты, кемперский отщепенец! Я не выношу, я презираю от всей души
крещенных евреев!*
Макс Жакоб, от неожиданности не находя ответа, выронил свой монокль.
* А. Модильяни — итальянский еврей иудейского вероисповедания.
86
— Гарсон, — кричит Модильяни и, внезапно обращаясь к Поэту:
— Садись! Что ты воздвиг себе памятник при жизни?!
Поэт робко опускается на стул, умоляющими глазами давая понять, что он
томится жаждой.
— Гарсон, черт побери! — продолжает неистовствовать Модильяни,
стараясь заглушить музыку отборными выражениями, — банда свиней,
сволочи! Сюда плуты, развратники!
На шум, поднятый Модильяни, стали собираться другие беспокойные члены
неуравновешенной семьи. Это грозило сорвать с таким тщанием
приготовленный праздник. Сигнал, данный Модильяни, рикошетом отозвался в
противоположном углу, за столиком, занятым печальной красавицей Маревной,
поэтом Немировым, математиком Розенблюмом, скульптором из России
Осипом Цадкиным, маленьким тщедушным человеком, отличавшимся
необыкновенным злословием. Услышав голос Модильяни, Цадкин стал стучать