Война 1812

Трифоев Александр Владимирович

Кравцов с силой зажмурил глаза. Начал тереть руками.
– Но, это же произвол? Спалить деревню по такому предполагаемому пустяку. Вдруг французы не придут. Или придут и пройдут мимо. Может быть они вообще не будут прятаться в деревне?

– Будут, будут. Ещё как будут. У них другого выхода нет.

Расстроившийся гость снова замахал руками.
– И всё же! Это безобразие. Я буду жаловаться.

– Кому? Наполеону, который притащит сюда сто шестьдесят тысяч солдат и почти шестьсот орудий? Или Кутузову, который приказал уничтожить пушки, которые будут

стрелять из-за домов вашей деревни?

– Я, я не знаю… - Кравцов весь скукожился. Сделал печальное лицо.
– Милостивый Кирилл Васильевич, а что делать?

– Что делать? Что делать?
– вселенец пожевал воздух.
– Продать её надо. Быстренько... Скажем, тысяч за пять. И мне хорошо и вам не обидно.

– Кому я продам? Кто её сейчас купит? Народ весь поубежал.

– Я куплю.

– Вы? За пять тысяч?

– Да.

– Кирилл Васильевич, я сено продаю с полей почти за семь.

– Тогда за три.

Лицо помещика налилось алым цветом.
– Какие, три? Там, новый дом с парком, конюшня, амбар, беседки резные. Ручеёк бежит выложенный камешками. Прудик с рыбками… А знаете, что? Берите, за двадцать пять тысяч?

Ланин ухмыльнулся. Дёрнул головой. – Не, милостивый государь. Жечь? Своё имущество. За двадцать пять тысяч - не интересно. Либо бесплатно, либо за две. Определяйтесь. У вас половина часа.

***

Первые штабные офицеры отступающего русского войска начали пребывать в окрестности Шевардино. Хмурые, не выспавшиеся, уставшими глазами, они рассматривали место будущего сражения.

Двое из них повернули коней в сторону странного сооружения похожего на половину большой раковины. Ремесленники деловито убирали леса. Заканчивали покраску стен в приятный голубой цвет.

Военный, который был чуть потрезвее, встряхнул головой. Не поверил в увиденное. Удивлённо переспросил у друга.
– Господин майор, вы только посмотрите на это безобразие? Чтоб я сдох! Если это не сцена летнего театра. У моей матушки, под Петербургом. В имении. Один в один такая же.

Напарник медленно объехал непонятный объект. Собрал свои мысли воедино. После чего выдохнул.
– Ха, ротмистр. Sept mille diables! (Семь тысяч чертей. Франц.). Вы правы. Действительно, сцена.
– Он остановил лошадь. Приподнялся в седле и недовольно осмотрел округу.
– Нет, вы, поглядите на этих "Putain de brиleurs de vie"! (Чертовых прожигателей жизни. Франц). Мы, значит, истекаем потом, отступаем, купаемся по рыло в грязи и крови... А они, развлекаются. Смотрят спектакли. – On a mis en place, ici, vous savez, un spectacle de Variеtеs-Montansier! (Устроили, тут, понимаешь, Варьете-Монтансье! Франц.).

............

Миловидная барышня остановила карету возле мосточка через небольшую речку. Вышла наружу. С интересом начала рассматривать странное приспособление, похожее на колодезного журавля. Оно сняло с телеги большого деревянного ежа, повернулось, начало медленного топить в воде.

Утяжелённое камнями из заострённых брёвен и сучков оно быстро погрузилось на дно. К нему подплыли два мужика, отцепили верёвки. Механизм развернулся к следующей повозке, которая заняла место первой. Очередного шипастого ежика снова быстро подцепили. Механизм повернулся. И снова начал опускать груз в реку.

Поручик Сосновский, как положено главному покорителю женских сердец 22 бригады, первым заметил и оценил незнакомку. Он в пол-оборота обернулся к ближайшему от него рядовому. Позвал его.
– Торопкин, рысью ко мне.

– Кто, я?

– Кадило от ерша...

Солдат мгновенно всё понял и стреканул в сторону офицера. Вытянулся. Начал преданно поедать глазами начальство.
– Слушаю, ваше благородие.

– Узнаешь кралю?
– кивком указали на девушку, рассматривающую во все глаза процесс заполнения реки колючими препятствиями.

Тот внимательно осмотрел девицу. Удивлённо воскликнул.
– Не может быть? Неужели она?

– Может, Торопкин. Всё может. И это действительно она.

– Так, ваше благородие, откель она здесь?

– Отсель, Торопкин.
– Сосновский поджал губы. Нахмурился.
– Не задавай глупых вопросов. Давай! Быстро метнулся и принёс мне цветы.

Подчинённый оторопело вытаращил глаза.
– Ваше благородие, дык куда метнуться? Гдежь я возьму их? Кругом жа одна вода, камни, да ёжики шипастые.

В ответ обожгли злым колючим взглядом. Прошипели сквозь усы.
– В поле, болван. Бегом, марш. Возьми, найди что-нибудь колюще-режуще-рубящее. Накоси и принеси. Живо!

– Слушаюсь, господин поручик.

.....

Сосновский, взмахнул большим букетищем травы, среди листвы которой торчало несколько жалких полевых ромашек, и подошёл к рассекреченной незнакомке.

– Мадмуазель Глафира, разрешите выразить почтение и восхищение вашей прекрасной особой. Примите...
– Он протянул актрисе огроменную копну листвы.
– От вашего самого горячего воздыхателя.

Девушка с трудом взяла букет.
– Ах! Ваше благородие господин Сосновский! Вы? Здесь?
– Она с трудом переложила букет с одной руки в другую.
– Спасибо. Так приятно и неожиданно.

– Милая Глафира Павловна, - поручик щегольски провёл пальцами по усам.
– Позвольте поинтересоваться? Какими судьбами занесло в эту далёкую московскую провинцию?

– Я приехала с театром. Вечером будем играть, петь. Пожалуйста, приходите. Буду рада видеть.

– Обязательно и непременно-с, приду.

Очаровательница окинула взглядом присутствующих. Поправила платок. Снова посмотрела на офицера.
– Аркадий Иванович? Я хотела узнать. А господин поручик Селезнёв Иван Ильич? Он? Тоже? Здесь?

– Поручик Селезнёв?
– удивился Сосновский делая серьезное задумчивое лицо. Нахмурил лоб, вспоминая. Почесал пальцем висок.
– Увы-с. Милостивая госпожа Суконникова. Не знаю такого.

– Как же, Аркадий Иванович? Он же служил вместе с вами? Такой, чуть пониже, с серыми, печальными глазами?