Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами)
Шрифт:
– Господин капитан,- обратился к нему я,- у меня, господин капитан...
– Но у меня нет нумеров! Возьмите в роте... Договаривать нам было незачем,- капитан знал состояние взводов.
– В роте, господин капитан...
– Но что я, рожать их могу, что ли?
– Господин капитан...- подошел к нему взводный 1-го взвода.
– Нету у меня саней! Господа, у меня же...
– Но разрешите, господин капитан...
Капитан обернулся и быстро скрылся за дверью.
– Черт дери!..
– Да-с, положение!..
Мы
Наконец в сени вышел полковник Петерс.
– Господа...
Одна сторона его лица подергивалась, тени быстро бежали под складку рта.
– Вот что, господа. Первый батальон побросал три пулемета. Пре-ду-пре-ждаю: если подобное случится и в моем батальоне, виновный взводный будет отдан под суд. Понятно?
– Но, господин полковник...
– Оправдываться, господа, будете под судом. От офицера я требую проявления офицерской инициативы. Мне нет никакого дела как, но пулеметы чтоб были вывезены. Понятно? А теперь - можете идти...
Мы расходились.
– Черт дери!..
– Да-с, поло-жень-и-це!
– А главное, в деревнях ведь не то что лошадей и козы не найдешь...
"Спать, спать, спать!" - думал я, идя спотыкаясь по улице. Лошади моих саней стояли распряжены.
– Не бей! Аким не пойдет... Все одно! Распрягай! Живо! Полк уже выходил из деревни.
– Поручик, нагоните?
– обернувшись, крикнул мне ротный.
– По-ды-май! Та-щи вы-ше!.. Та-щи-и!..
Подвязав пулеметы к одному концу натрое сложенных вожжей, станок к другому, Лехин, Едоков и Акимов вьючили Ваську, нашу вторую лошадь. Но тяжесть пулемета и станка с обеих сторон давила на ребра лошади. Лошадь не могла дышать и медленно, точно в цирке, приседала.
– Ничего не поделаешь, господин поручик! Может, оба на одни взвалим? продолжал Лехин, приглаживая выпавшие из-под фуражки потные волосы.- Васька уж постарается, едри его корень!.. Не выдаст, может...
– Пожалуй...
И вот мы закричали:
– Идет! Идет!..
Васька косил. Кожа на спине его ходила гармошкой.
– Идет! Эээ-эй! Вытянул!..
Мы примкнули к обозу 1-го батальона, идущего в арьергарде.
Быстро перебирая передними ногами и далеко назад выставляя задние, Васька тянул два пулемета. Машка - третий. Мы подталкивали. Акимов вел под уздцы раненного под Баромлей Акима.
Третьи сани мы бросили.
* * *
– ...их к матери, пулеметы эти!
– обгоняя нас, крикнул какой-то офицер из последних саней обоза.- Пропадете!..
– И вся твоя панихида!..- крикнул за ним второй. Васька сдавал. Останавливался каждую минуту.
– А ну-ткась, ми-лый!.. ми-и-лый!..- подбадривал его Едоков жалобно, точно плача, растягивая слова.
– Погибать, видно!
– ворчал Акимов.
Прошли с версту. Не больше. Полк уже скрылся.
* * *
– Снимите погоны, господин поручик. Бывает, что и не расстреливают. Ей-богу. А мы выдавать вас не станем,-
Ефрейтор Лехин сидел на ободьях саней. Смотрел на землю.
– Может, замки повынимаем и пойдем все же?
– Все одно погибать!..
Я не отвечал. Думал о том, как впрячь всех трех лошадей в одни сани.
Но вдруг, толкнув меня, Лехин быстро приподнялся.
– Господин поручик!.. Хохлы!..- закричал он.- Гляньте, господин поручик, едут, едри их корень, едут!.. По дороге, нам навстречу, шло двое саней.
– Не утекли б только, едри их корень!.. Ведь учуют, чего поджидаем, ах ты...
Но сани приближались.
– Стой!..
– Стой, говорю!..- И, быстро впрыгнув во встречные сани, Лехин вырвал вожжи из рук дремавшего мужика.
– Поворачивай!
– кричал Акимов, схватив за морду лошадь вторых саней.
Разбуженный Лехиным крестьянин испуганно вскочил с рогожки и содрал с головы линялый и мятый картуз.
– Родные!..
– Поворачивай!
– Родные!.. Помилосердствуйте! Аль не хрестьяне?.. Аль без понятия вовсе! Второй месяц, как от хозяйства!.. Родные...
Его рыжими, под горшок подстриженными волосами играл ветер.
– Разберите, родные, по всей справедливости!..- бабьим голосом молил подводчик, доставая из кармана шаровар какую-то мятую бумажку.- Ваши вот выдали... Не тронут, говорили... Сам писарь говорил... Потому, говорил писарь, законно мы действуем... А где ж законно, родные...
..."Дано сие крестьянину села Дьячье Орловской губернии Власову Антипу,- с трудом разбирал я замытые водой слова,- в том, что вышеупомянутый крестьянин Власов отпущен нами по несении наряда, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется.
За к-ра 9 роты 1-го Ударного Корниловского полка - писарь" неразборчиво.
Ниже:
"Декабря" - опять неразборчиво - "дня 1919". В правом углу удостоверения расползалась круглая ротная печать.
– Жаль мужика!..- вздыхая над моим плечом, сказал Едоков.- Смотри-ка,орловский!..
– Всех жалеть будем...
– Всех, Лехин, не всех, а одного можно!.. Отпустим?.. Рыжебородого мы отпустили...
* * *
– Скажем, к примеру, большевики...- рассуждал второй подводчик, уже следуя за нашими санями.- Кому не известно!.. Обижают!.. Да все больше насчет скота и хлеба, а ваш брат и насчет шкуры не совестится.
– Насчет какой шкуры?
– А той, что под штанами... У мужика она хошь, говорят, и толстая, а все ж чувствительно...
* * *
Приморозило...
"За Уралом за рекой",- вполголоса напевал Едоков...
Наконец показался и Харьков.
– Пожалуй, в Харькове не разживешься... Лавки, пожалуй, закрыты... Идем!
– сказал я, взял снятую с Акима упряжь и вместе с Едоковым пошел в маленькую, покосившуюся хату, одиноко стоящую на краю дороги.
В хате было темно.