Война сердец
Шрифт:
Единственным волшебным артефактом, что остался у Данте, был меч. Не зная, куда его приспособить, он повесил его в спальне как картину, и, глядя на него, изредка ностальгировал по прежним временам.
Эстеллу это немало позабавило — иногда Данте вёл себя по-дурацки, но его заскоки ей даже нравились. Хоть Данте и возмущался тем, что светские правила вынуждают Эстеллу разыгрывать убитую горем вдову, ему пришлось смириться — только так дедушка Лусиано согласился закрыть глаза на их отношения. Ночи Данте с Эстеллой проводили вместе, но днём на людях изображали холодную учтивость. Это тихое счастье украдкой, тем не менее, вытащило Данте из его панциря нелюдимого мизантропа, куда закрывался он с тех пор, как себя помнил.
Но забыть всё оказалось непросто. Данте снились кошмары, и он просыпался в холодном поту, видя себя то в тюрьме среди крыс, то в Жёлтом доме на цепи, откуда спасся, чудом обернувшись в лисёнка Мио; то вспоминая страшные
Эстелла была ласкова и внимательна к Данте, выслушивая его страхи, беды и жалобы, что ночами он шептал ей на ушко. Она целовала его в губы, расчёсывала ему волосы, убеждая, что всё будет хорошо. Главное — они есть друг у друга. И её звонкий голосок, улыбка, прикосновения, медленно, но верно излечивали его душу, действуя как целительный бальзам. Раны затягивались, сначала грубо, рубцами, изредка побаливая, но потом рубцы рассасывались и Данте уже не вздрагивал от громких выкриков, не слышал голоса, не путал даты, имена, события и даже перестал бояться зеркал. Отражение там снова появилось, а Салазар не подавал признаков жизни, и Данте, в конце концов, перестал ожидать новой катастрофы. Он учился быть счастливым, улыбаться, радоваться жизни, общаться с людьми и видеть в них что-то хорошее. Эстелла учила его манерам: как одеваться, как говорить, как вести себя за столом. Однажды Данте сломал в ней оковы, стереотипы, заложенные обществом и церковью, вбитые с детства, вытащил из неё то, что пряталось в её душе. Научил её быть самой собой, впустил её в свою жизнь. И теперь Эстелла хотела ввести Данте в ту жизнь, к которой привыкла она с рождения. Конечно, Ламберто и Лусиано уже натаскали Данте по части манер и поведения, но он не уловил их сути. Данте играл в аристократа, следуя правилам, что ему диктовали, играл умело, но душой он всегда был далеко. И Эстелла пыталась объяснить ему вещи, свойственные и ей, привнести некий лоск, чтобы любой жест или слово Данте были не маской, а частью его характера, его сущностью. Делала она это не столько для самого Данте, сколько для себя. Как и в её возлюбленном, в Эстелле жило тщеславие, проявляясь временами. Когда закончится дурацкий траур, она выйдет с Данте в свет, представив его как нового мужа, и она хочет, чтобы вся округа умерла от зависти. Утереть бы носы всяким Мендисабалям и иже с ними!
Последние всё таили злость на несостоявшуюся родню, и Лусиано был вынужден продать акции Национального банка. Но напоследок отомстил, найдя крайне вредного покупателя — герцога Григорио Эдельмейса — очень богатого старикашку, въедливого как комар. Теперь, стояло акционерам Национального банка устроить собрание, как на него являлся Эдельмейс и доводил до ручки всех: то ему не нравился зал заседаний и он требовал перекрасить стены в другой цвет; то его не устраивала форма стола и он возмущался, почему тот круглый, а не овальный, да и ножки, где это видано! — не деревянные, а кованые. Потом Эдельмейс стал верещать, что акционеры хотят его отравить, и, когда ему подносили чай или кофе, заставлял кого-нибудь сделать глоток из его чашки. А если ему не нравился чей-то взгляд, он закатывал скандал прямо в банке, раскидывая мебель пинками.
Браулио Мендисабаль нервно общипывал себе бакенбарды, мечтая избавиться от этой напасти, но сеньор Эдельмейс уходить из банка не собирался, чувствуя себя как рыба в воде среди людей, которых он жутко бесил. А Лусиано только ручки потирал — Эдельмейс, хоть и был невыносим, но заплатил за акции щедро.
Эстелла же, обретя личное счастье, стала и к людям относиться мягче и лояльней, и, в конце концов, помирилась и с Бертой, от которой получала новости из Ферре де Кастильо. Новостей этих было немного, но справочное бюро по имени «Берта» работало без сбоев.
Послания бабушки скрашивали однообразное существование Эстеллы — из-за траура она выпала из жизни: теперь не было ни балов, ни театров, ни её знаменитых пятниц. Она смертельно скучала, вынужденная разыгрывать безутешную вдову. Отвлекали её лишь салон моды, любовь Данте и бабушкины письма, длина которых частенько превышала все допустимые пределы.
А Берта писала и писала, выуживая подробности из жизни соседей, мелочи, глупости, сплетни. В первый год эстеллиного вдовства в каждом письме бабушка сожалела о кончине Маурисио и спрашивала, не превратил ли Эстеллу «злодей Данте» в жабу? Сначала девушку это злило, но, в конце концов, стало веселить. Никогда люди разных поколений друг друга не поймут, так что лучше пропускать это мимо ушей — нервы целее будут.
Но, помимо
Например, Эстеллу позабавила судьба дам из Комитета Милосердия, с которыми она сталкивалась в страшные дни эпидемии в Ферре де Кастильо. Прыская со смеху, она вычитала из бабушкиного письма, куда Берта приложила ещё и газетную вырезку, о бракосочетании Ноэля Марвилья, сына сеньоры Констансы Марвилья — женщины, похожей на шкаф, с сеньорой Апполинарией Веласкес-Гретто — старушенцией девяносто трёх лет от роду, морщинистой, как шарпей. Апполинария была богатой вдовушкой со стажем — похоронила шестерых мужей. А ведь Ноэль Марвилья некогда ухаживал за Сантаной! Теперь его мать, пребывая в ужасе от невесты, отказывалась не только видеть сына и сноху, но и грозилась уйти в монастырь, если старуха не околеет в ближайшее время. Над этой историей Эстелла хохотала до слёз, решив обсудить её с Сантаной, когда предоставится случай.
Как готовит Флор, служанка сеньора Альдо, Берте давненько не нравилось, и она с превеликим удовольствием взяла к себе Лупиту. Сынок Лупиты Дуду, которого Эстелла помнила ещё мальчишкой, вымахал в здоровенного детину и подался на Гаити, где в 1803 году отменили рабство. Теперь наравне с белыми Дуду торговал экзотическими фруктами и свободно шастал по улицам, раскланиваясь со всеми и откликаясь на имя «сеньор Эдуардо». Лупита своим сынком несказанно гордилась, рассказывая о нём каждому встречному.
Урсула и Альфредо теперь служили в доме у латифундиста Ариосто де Ридо — владельца эстансии «Эль Кампо» и обширных плантаций, где росло какао. Толпы батраков работали там не покладая рук, ног и спин, а Урсула целыми днями готовила им еду, перестилала в хозяйском доме кровати, мыла окна и полы. Альфредо ходил за скотиной и водил дружбу с местными конюхами да пастухами.
Эстелла была рада, что у слуг, к которым она привыкла с детства, всё хорошо. «А лучше-то им и не надо, — писала бабушка. — Я ж поначалу удивлялась им, спрашивала: «А не хотите ли прикупить себе домик, завести своё хозяйство да жить припеваючи?». Даже помочь им хотела. Так они ж ни в какую! Урсула аж взвыла: «Как жеж это я без хозяев-то буду, одна одинёшенька, да я ж помру! За что это вы меня так не любите, что хотите мне такой несчастной судьбы?». Я аж так и села. А потом дошло до меня: мозги у них рабские, не могут они жить иначе. Свобода для них — это самое страшное. Они считают, раз родились чёрными, такова их участь — быть прислугой у белых. И ведь не сопрёшь! Есть, конечно, и те негры, что мечтают о свободе, а эти, не. Глухой номер! Так что они по-своему счастливы. В общем, ихи дела это, пущай живут, как им нравится».
В последнее время Эстелла обнаружила в себе ещё одну скверную черту характера — злорадство. Похоже, она нахваталась этого от Данте — тот обожал, когда кому-то из ненавистных ему людей было плохо. От злорадства он хмелел, как от алкоголя, становился весёлым, шутил и сверкал глазами. Эстелла за собой тоже замечала подобное, например, раньше она радовалась, когда страдала Мисолина, но это не было чем-то патологическим. Но однажды Эстелла напугалась. Какая она стала жестокая!
«Да это ж ведь хуже любой эпидемии, — жаловалась бабушка в недавнем письме. — Представь себе, сеньор Алехандро Фрейтас — наш изобретательный алькальд, чтоб ему... придумал очередную бредятину. Сначала велел он установить на могилах у Мисолины и Роксаны две здоровенных статуи размером с меня, так что там и не подойти теперь. А недавно и совсем с катушек рухнул. Нажаловался он тут давеча епископу на падре Антонио. Приехала в город проверка, давай всех горожан опрашивать, дескать, каков падре Антонио и не дурно ли влияет он на паству. Некоторые-то, понятно, боялись чушь молоть и обижать священника. Какой бы он ни был, а он представитель церкви, человек уважаемый, избранный богом. Чего на него пургу-то гнать? Ан нет, появились и наглецы да безбожники, которые взяли да падре нашего прямо на потроха и разобрали. Дескать, и такой он, и сякой, и толку нету от него, на виселицу всех отправляет, и из-за него люди и в церковь бояться ходить — как начнет запугивать адом да Сатаной, страху нагоняет. А я считаю, что и правильно он делает, а то вольнодумцев развелось, хоть кашу из них вари. В общем, гусь этот лапчатый, наш алькальд, добился того, что падре Антонио понизили в должности и сослали его, беднягу, штатным священником в какое-то захолустье, где, говорят, одни овцы да козы, а люди всё равно что обезьяны. А нам на днях нового священника прислали. Падре Хулио. И теперь у нас мессы да проповеди — это самое популярное городское мероприятие. Девицы туда толпами ходют, повлюблялись в этого падре аж искры летят. Он же молоденький да хорошенький. Весь город теперь только падре Хулио и обсуждает. Во напасть-то, хуже любой чумы! Так ты представь, моя дорогая, чего сеньор Альдо тут на днях вытворил: повадился на все мессы со мной ходить. Одну, говорит, не пущу. Боится, что я тоже влюблюсь в падре Хулио. Вот индюк старый! Песок уж сыпется, а он туда же».