Воздушный шарик со свинцовым грузом (сборник)
Шрифт:
– Ты сама как ребенок, – ответил я. – Хвастаешься, врешь, корчишь из себя бывалую стерву. Придумала себе идиотскую роль и шагаешь с нею по жизни, воя от одиночества. Продолжай играть.
Я направился к двери.
– Ты куда, дурачок? – Голос Люсьены внезапно понежнел.
– Домой, – буркнул я. – Или в гости. Мне, слава Богу, есть куда пойти.
– Так ведь метро закрыто.
– Такси возьму.
– А деньги?
– Обойдусь. Пока буду ехать, расскажу таксисту свою историю. Он меня поймет, посочувствует, стукнет разок монтировкой и отпустит без уплаты. «Ползи, – скажет, – братишка. Тихо ползи по склону Фудзи».
– Не нужно никуда идти. – Люсьена подошла ко мне и обвила мою шею руками. Взгляд ее стал обволакивающе мягким, а губы чувственными и по-детски беззащитными.
– Затеяла новую игру? – попытался усмехнуться я, чувствуя, как кровь приливает к каждой клеточке моего тела.
– Наоборот. Игры закончились. Я побыла укротительницей, а теперь я просто женщина. Мы оба были и укротители, и звери. Маленькие глупые зверушки. Давай станем людьми. Поцелуй меня.
Я поцеловал – сперва робко, потом нежно, а затем нежность моя куда-то ушла и появилась совершенно непонятная свирепость – маленькая глупая зверушка внутри меня не хотела становиться человеком. А потом она вдруг утихомирилась и сделалась совсем ручной, уже глубокой ночью, когда луна, нагло пялившаяся в окно гримерки, проплыла мимо, а пружины плюшевого дивана умолкли, и стало слышно, как за стеной, в кладовке, тоскливо рычит леопардиха, царапая когтями пол и грызя клыками прутья клетки.
На следующее утро Люсьена почти силком прогнала меня домой, заявив, что за несколько
– Ты права, – сказал я. – Чистые зубы – чистые отношения. У каждого человека должна быть своя зубная щетка и губная гармошка.
Дома я почувствовал себя неуютно. Ни спать, ни есть мне не хотелось. Я попробовал почитать книгу, но обнаружил, что читаю мимо строк. Тогда я принял душ, сварил себе кофе и вышел на балкон с чашкой и сигаретой. Выпив кофе и докурив, я ощутил себя еще неприкаянней. Трудно было находиться отдельно от своих мыслей, а мысли мои были явно не дома. Я сложил в сумку кое-что из вещей, не забыв про зубную щетку, взял побольше денег и поехал в центр. До начала представления второго дня конгресса оставалось часов пять. Я погулял по центру, пытаясь отвязаться от мыслей, которые норовили увести меня в сторону Октябрьского дворца. Мне не очень-то хотелось, чтобы Люсьена, видя мою настырность, сочла меня окончательно и бесповоротно укрощенным. Я бессмысленно бродил по вязи улочек, убеждая себя, что наслаждаюсь теплым майским деньком, цветением каштанов и облупившимися фасадами зданий. Потом мне захотелось кофе, и я, обрадованный этим внезапным отвлекающим желанием, зашел в ближайшую кафешку и сел за столик. Пока я размышлял, не заказать ли мне к кофе рюмку коньяку, в кафешку зашли двое – короткостриженый парень и девушка. Лицо парня было мне незнакомо, а вот лицо девушки знакомо настолько, что я пожалел, что не могу превратиться в невидимку. Я нагнулся, делая вид, что завязываю шнурки, но было поздно.
– Привет, – раздался надо мною язвительный голосок. – Какая встреча.
– Неожиданная, – пробурчал я, глянув вверх.
– Настолько неожиданная, что ты от растерянности пытаешься завязать шнурки на туфлях без шнурков?
– Мои туфли, что хочу, то на них и завязываю, – огрызнулся я.
– Аня, – пробасил парень, – это кто?
– Это, Димочка, мой бывший… как бы поинтеллигентней выразиться… кровосос. Вообще, редкостная сволочь. Если тебе когда-нибудь захочется оказаться в сумасшедшем доме, пообщайся с ним часика три.
– Чего это я должен с ним общаться, – буркнул Димочка.
– Правильно, – кивнул я. – Не надо со мною общаться. Общайтесь друг с другом. Я вот сейчас уйду, и общайтесь до посинения. А уж кто из вас потом окажется в сумасшедшем доме – меня, в общем-то, мало беспокоит.
– Не хами, – сказала Аня. – Димочка, скажи ему, чтоб он вел себя повежливей.
– Ты это… – парень с укором посмотрел на меня, – повежливей давай.
– Дима, – ответил я, – скажи Ане, что в нашем городе живет без малого три миллиона человек.
– В нашем городе, – начал было Дима, повернувшись к Ане, – живет без малого… Эй! – Он снова глянул на меня. – А чего это я должен ей говорить, скоко людей живет в нашем городе?
– А того, – сказал я, – что в городе живет почти три миллиона человек, а столкнуться мне надо было именно с нею. Переведи.
– Дима, – Аня сдвинула брови, – он сейчас не только снова мне хамит, но еще и над тобой издевается.
– Ты чего, издеваешься? – сурово спросил меня Дима.
– Я? Как я могу над тобой издеваться, если я тебя в первый раз вижу? Это Аня над нами обоими издевается. Она это умеет.
– Дима, – сказала Аня, – дай ему по морде.
– За что? – удивился Дима.
– Как за что! Он же мой бывший, он со мной целовался, он…
– Так меня ж тогда у тебя еще не было.
– Ты что, его боишься?
– Чего это я боюсь? Ничего я не боюсь. Просто я…
– А ты? – Аня вонзила в меня глаза-буравчики. – Ты не хочешь дать ему по морде?
– А я-то ему за что?
– Как за что? Он встречается с твоей бывшей девушкой, он целуется с ней, он с ней…
– И я ему за это дико благодарен, – заключил я.
– Ну и мужики пошли! – покачала головой Аня. – Тряпки, а не мужики. Вы еще друг с другом поцелуйтесь, и все с вами будет ясно.
– Чего это я с ним должен целоваться, – буркнул Дима.
– Дима, если ты немедленно не дашь ему по морде, между нами все кончено!
Дима вздохнул.
– Друг… ты того… извини… – пробормотал он и коротко, без замаха, засветил мне в глаз.
Я потерял равновесие и свалился вместе со стулом.
Буфетчица и две курсирующие по залу официантки взвизгнули.
– Дима, ты что, идиот?! – набросилась на Диму Аня.
– Ты ж сама просила…
– А если б я попросила его зарезать? Ты б зарезал?
– Не знаю… Так ты ж не просила… Друг, ты не обижайся, – он протянул мне руку, – я ж не со зла…
– Я и не обижаюсь, – ответил я, ухватив его за руку и поднимаясь.
– Точно?
– Точно.
– И ты меня извиняешь, друг?
– Конечно. Надеюсь, брат, что и ты меня простишь.
С этими словами я заехал Димочке в скулу. Димочка удивленно глянул на меня, пошатнулся, зацепился за ножку стола и рухнул на пол.
– Милиция! – завопила буфетчица.
– Господа, рвем когти, – вполголоса предложил я. – Милиция в мои сегодняшние планы не входит.
Мы быстро помогли Димочке встать на ноги и ринулись к выходу. На пороге я обернулся.
– Хорошее у вас кафе, – сказал я остолбенело глядящей нам вслед буфетчице, – уютное.
– Бежим осюда, – зашипела на меня Аня.
Мы промчались квартала три, ныряя во всевозможные переулки.
– Ну, – сказал я, когда мы, наконец, остановились, – на этом, господа, наши приключения заканчиваются, а пути расходятся. Благодарю вас за чудесно проведенный день и незабываемую встречу.
– Вы просто два идиота, – заявила Аня.
– Совершенно с тобой согласен, – кивнул я. – Раз уж нас обоих угораздило каждого в свое время с тобою связаться… Дим, – обратился я к новому знакомцу.
– Чего?
– Посмотри на человека, который несколько месяцев был идиотом, а потом очень удачно перестал им быть. И подумай об этом, если сумеешь.
Я развернулся и зашагал прочь. До начала концерта оставалось часа два, а мне еще нужно было купить цветы и коньяк. Я двинулся в сторону Бессарабского рынка, ощущая на ходу, как глаз мой начинает медленно, но неотвратимо оплывать. Оказавшись на рынке, я, минуя назойливые просьбы попробовать яблочки, соленья, домашнее сало и прочее изобилие, направился к цветочным рядам. Здесь, за пышными зарослями роз, тюльпанов и гвоздик, поблескивая черными глазами и ощетинившись небритыми подбородками, притаилось кавказское царство. Взгляд мой упал на высокие, с огромными алыми бутонами розы, которые, казалось, источали все ароматы Востока.
– Почем розы? – спросил я у высокого усатого кавказца за прилавком.
– Восэм рублей цвэток, – ответил тот.
– Пять штук дайте.
– Нэ таргуясь? – удивился кавказец.
– А надо поторговаться? Хорошо, давайте за девять.
– Х-ха, – оскалился кавказец, сверкнув белыми зубами. – Шютник? Я тоже лублю пашютить. – Тут он глянул на меня повнимательней и, указав пальцем на мой глаз, заметил: – Ты, я вижю, сегодня уже шютил. Падрался, да?
– Подрался.
– Из-за женщины?
– Получается, из-за женщины.
– Пачти маладэц, – похвалил меня кавказец.
– А почему почти? – поинтересовался я.
– Патаму что после драки у тебя не глаз должен быть красный, а кулак.
Я показал ему покрасневшие костяшки пальцев.
– Вах, – сказал кавказец, – пачти савсэм маладэц.
– А почему почти совсем?
– Патаму что глаз все равно красный. Цвэты для нее пакупаешь?
– Нет, – ответил я.
– А для каво?
– Для другой.
Кавказец покрутил головой и поцокал языком.
– Вот теперь ты савсэм маладец. Хочешь, я букэт тебе бэсплатно прадам?
– Нет, – сказал я.
– Пачиму? – искренне удивился кавказец.
– Потому что своей женщине я сам хочу дарить букеты, а не чтоб ей другие дарили.
Кавказец показал мне большой палец.
– Тагда с тэбя сорок пять рублей, дарагой.
– Почему сорок пять, если по восемь?
– Было по восэм. А ты до дэвяти датаргавался.
Я пожал плечами и заплатил. Кавказец выбрал пять самых красивых роз,
– Это зачем? – спросил я.
– Адну нельзя, шесть палучится, прымэта плахая, – объяснил кавказец. – А так – ты даришь, и я чуть-чуть дарю.
– Спасибо, – сказал я.
– Нэ за что, дарагой. Падэрешься снова – приходи апять. Пашютим вмэсте.
После рынка настроение у меня заметно улучшилось. К тому же в гастрономе мне почти без очереди удалось прикупить относительно неплохой коньяк, и я с легким сердцем направился к Октябрьскому дворцу, имея в своем распоряжении бутылку коньяка, роскошный розовый букет и подбитый глаз.
Во дворце, где уже было довольно людно, я сразу же направился в буфет, надеясь, что не встречу там никого из знакомых – мне не слишком хотелось объясняться насчет перемен в моей внешности. Надежды эти тут же рухнули, поскольку за прилавком стояла буфетчица Надя.
– Привет, – сказал я, стараясь держаться к ней правой, неподбитой стороной. – Мне чашку кофе и какой-нибудь бутерброд.
– Здоров, почтальон, – откликнулась Надя. – Ух ты, какой букет! Это мне?
– Э-э-э… – замялся я. Мне сделалось досадно за свою недогадливость, потому что цветы от меня Надя совершенно заслужила.
– Понятно, не мне, – вздохнула Надя. – Укротительнице своей. А бутылки пустые принес?
– Э-э-э, – столь же внятно ответил я.
– И бутылки не принес. Свинья ты, а не почтальон. Дать бы тебе разочек за такое…
– Не надо, – опередил я Надю, – я сам.
Я сжал руку в кулак и, маскируясь собственным профилем, с размаху, но не сильно, зарядил себе в подбитый глаз.
– Возмездие свершилось, – объявил я, поворачиваясь к Наде анфас.
Надя ахнула.
– Ты что… ты совсем сдурел?
– Я накосячил, я себя и покарал, – смиренно проговорил я.
– Это ж надо так с головой своей не дружить… Погоди, я сейчас лед принесу.
– Не надо льда, – улыбнулся я. – Дай мне лучше кофе с бутербродом, а то я сегодня не ел ничего.
– Что-то глаз у тебя быстро заплыл, – покачала головой Надя, сострадательно вглядывясь в мое лицо. – И красный уже весь, как буряк.
– Это потому, что ему стыдно перед тобой, – ответил я. – Вот он и прячется, и краснеет. Да ты не переживай, скоро эта нелепая краснота пройдет, и он станет фиолетовым, как губы у покойника.
– Ну тебя к черту! – Надю передернуло. – Дурак какой… Бери свой кофе с бутербродом и сядь где-нибудь у стенки, чтоб тебя видно не было… Псих ненормальный… У меня ж теперь весь день руки трястись будут.
Я и в самом деле присел у стеночки, где можно было не слишком себя афишировать, с удовольствием жуя и попивая. Спустя некоторое время в буфет наведались мои друзья-фокусники. Мне во второй раз за день захотелось сделаться невидимым и во второй раз не удалось.
– Ага! – с присущей им деликатностью заорали мои друзья на весь буфет. – Привет укротителю укротительниц!
– Рты закройте, – прошипел я.
– Да ладно, не скромничай, распутная тварь… Мамочка родная, что это у тебя с глазом?
– Поцелуй бешеного зверя, – буркнул я.
– Это Люсьена так тебе приложила?
– Зося, леопардиха. Я их вчера ночью перепутал.
– А мы тебя предупреждали, что она стерва.
– Полегче насчет стервы. А то я вам такие же фрески под глазами сделаю.
– Ладно, не кипятись, рыцарь. Так что, сегодня к нам после концерта?
– Не-а.
– Опять, что ль, к Люсьене? Тебе одного подбитого глаза мало?
– Мало. У меня их все-таки два.
– Смотри, как бы ни одного не осталось… Ох ты, какие розы! Она тебе, значит, в морду, а ты ей цветы?
– Каждый дает другому то, что может.
Эта светская беседа, признаться, меня утомила, и, когда друзья мои отлучились к буфетной стойке, я, прихватив сумку и цветы, удрал из буфета в зрительный зал. Зал был наполовину пуст, и я бесконфликтно занял место в первом ряду. Вскоре начали стекаться остальные зрители, заполняя ряды параллельными ручейками, и среди тех, что, подобно мне, предпочли места поближе к сцене, я узнал вчерашнего бородача. Бородач тоже узнал меня и в нерешительности остановился. Я жестом пригласил его присесть рядом со мною. Бородач покачал головой, а затем, присмотревшись ко мне и обнаружив подбитый глаз, расплылся в улыбке, показал большой палец и, что всего возмутительней, подмигнул мне. Подмигивать в ответ, имея в распоряжении единственный здоровый глаз, было глупо, поэтому я ограничился ответным жестом, заменив, разве что, большой палец на средний.
– Молодой человек, – зашикали на меня, – ведите себя прилично!
– Вы это лучше вон тому бородатому скажите, – огрызнулся я. – А то он мне второй день покоя не дает. Улыбается, корчит рожи, подмигивает, как черт знает что. Мне даже подумать страшно, что за мысли прячутся под его бородой.
От готового вспыхнуть конфликта нас уберег конферансье, который вышел на сцену и объявил начало концерта. Люсьена выступала на этот раз в первом отделении и номер свой, нужно сказать, отработала блестяще. Она вроде бы не делала ничего особенного, с магической точки зрения, трюки ее были неновы и заурядны, но в каждом ее движении было столько искрящейся энергии, столько раскрепощенной силы и пленяющей неги, что зал устроил ей овацию. Под грохот аплодисментов я подскочил к сцене и возложил на нее цветы.
– Ты была великолепна, – тихонько проговорил я.
– А ты снова украл цветы, – так же тихо отозвалась она. – Ограбил еще одну проезжавшую свадьбу?
– Нет, – улыбнулся я, – обчистил могилки на кладбище.
– Молодец какой… А что это у тебя с глазом?
– С упырем кладбищенским подрался. Эти вурдалаки совсем распоясались.
– Ладно, я с тобой еще вечером поговорю…
– Обязательно поговори.Я с трудом дождался, пока, вытянувшись бесконечной цепочкой, завершится первое отделение, затем антракт, затем вторая часть, затем, наконец, разъедутся по домам и гостиницам публика и артисты. Отмучившись в ожидании, я направился за кулисы, в Люсьенину гримерку. По дороге я встретил все ту же парочку рабочих сцены, дымящих под пожарным щитом папиросами и потягивающих портвейн. Казалось, с момента нашей первой встречи они не поменяли ни места, ни поз, и мне даже подумалось, что они так и родились под этим пожарным щитом, держа в руках папиросы и пластмассовые стаканчики с портвейном.
– Эге, здоров! – приветствовали они меня. Потом заметили мой оплывший глаз и обрадованно добавили: – Циклоп!
– Вечер добрый, упыри, – заученно отозвался я.
– Че, набил вчера морду кошаку?
– Набил.
– А у самого фингал под глазом?
– Подумаешь, фингал. На кошаке вообще живого места не осталось, просто под пятнами не видно.
– Уважаем, – сказали рабочие. – Выпить хошь?
– Нет, – ответил я, – не хочу.
– Не компанейский ты какой-то.
– Я очень компанейский. Только компания мне сейчас нужна другая.
– Опять, что ль, к дрессировщице своей?
– К укротительнице.
– А какая, бляха, разница?
– Большая. И потише об этом орите.
Рабочие покачали головами.
– Ты неправ, циклоп. Тебе мужики выпить предлагают, а ты с бабой пить идешь. С бабой не пить надо, с бабой надо…
– Вас забыл спросить, чего мне надо. Расступитесь, теоретики.
Я двинулся дальше по коридору, свернул и постучался в дверь гримерки.
– Заходи, солнышко, – певуче ответил Люсьенин голосок.
Солнышко вошло. Люсьена стояла, положив руку на спинку кресла. На ней снова был японский халат, на сей раз нежно-абрикосового цвета, расшитый белыми птицами. На гримерном столике стояли две вазы с моими букетами – вчерашним, из пяти багровых роз, и сегодняшним, из семи алых.
– До чего же ты красива, – сказал я.
– А ты и в самом деле похож на солнышко, – улыбнулась она. – Лучи во все стороны и пятно под глазом.
– Тогда держи эликсир из протуберанцев. – Я достал из сумки бутылку коньяка и поставил на столик рядом с вазами.
Люсьена снова улыбнулась, затем нахмурилась.
– Мне не нравится, что ты на меня тратишься, – сказала она. – Каждый день розы, коньяк…
– Тебе бы понравилось, если б я пришел с пустыми руками?
– Мне бы понравилось, если бы ты не ввязывался в нелепые ситуации. Откуда у тебя синяк под глазом?
– Ударился о стрелу подъемного крана.
– Что?
– Шел к тебе с цветами, подпрыгнул от радости до небес, а тут этот кран на полпути…
– Руки покажи.
– Они чистые.
– Покажи, кому говорю.
Я протянул ей руки. Она поглядела на покрасневшие костяшки моей правой руки и хмыкнула:
– Молодец. Ты еще и подраться с этим краном успел. Что за ребячливость, честное слово. Взрослые мужчины так себя не ведут.
– Какие странные люди, эти взрослые мужчины, – сказал я. – Они не дерутся, не дарят женщинам цветы, не приносят им коньяки и вина… Чего они еще не делают?
– Ты сумасшедший, – заявила Люсьена. – И меня сумасшедшей сделал. Знаешь, я еще никогда в жизни не выступала так, как сегодня.