Возлюбленная террора
Шрифт:
— Что?
Полковник усмехнулся:
— Получается, что вы призываете к безумию.
У Маруси от негодования кровь прихлынула к щекам:
— Демагогия и софистика!
— Почему же?
— Вы что же думаете, что я или кто-либо из моих товарищей не осознавали, не понимали, на что мы идем, решаясь на акт? И что нам грозит смерть? Прекрасно понимали и осознавали! Это было в высшей степени обдуманное и сознательное решение, продиктованное и разумом, и чувством.
— Хорошо. Но вы ведь призываете и других следовать по вашему пути. По-вашему, все, как один, должны участвовать в бунтах против законной власти. А кто не с вами, тот против вас и безоговорочно
Маруся пожала плечами:
— Разумеется. Это борьба не на жизнь, а на смерть, и в стороне от нее остаться невозможно. Каждый должен выбрать, на чьей он стороне.
— Должен? Кому должен? Вам? А по какому праву?
— Я думаю, что это право я заслужила, готовясь отдать собственную жизнь за счастье и честь народа, — медленно проговорила Маруся. — Причем отдать ее с радостью.
Полковник покачал головой, хотел что-то сказать, но тут Маруся зашлась в приступе кашля. На поднесенном к губам платке появились кровавые пятна. Полковник участливо наклонился к ней:
— Подать вам воды?
— Нет, спасибо, — через силу проговорила Маруся, — сейчас пройдет.
Полковник как-то странно посмотрел на нее.
— Боже, Боже! Совсем девочка, — бормотал он себе под нос, уходя. — Совсем девочка, и уже пропащая! Будь прокляты те, кто внушили ей такие мысли…
Митинги, подобные омскому и курганскому, повторялись и на других станциях. Но не все встречавшие были единодушны в своих восторгах.
На одной маленькой станции в Сибири, говоря очередную речь, Маруся встретилась глазами с пожилым мужчиной, по виду рабочим. Он стоял до-вольно близко к открытому окну, служившему на этот раз трибуной, и смотрел на выступавшую исподлобья, угрюмо и недружелюбно. Маруся даже слегка сбилась, поймав этот взгляд, но быстро справилась с собой.
Однако, когда она закончила говорить и пожимала протянутые ей руки, рабочий протолкался совсем близко и спросил:
— Что ты делаешь, безумная? Зачем баламутишь народ?
Маруся, высоко подняв брови, холодно взглянула на него. Но на старика ее суровость не произвела никакого впечатления:
— Думаешь, героиня? Безумная и есть. Послал тебя дьявол России на погибель…
Стоящие рядом услышали его слова. В толпе закричали:
— Контра! Жандармский прихвостень!
Через минуту старик был вытолкнут из толпы и исчез.
Эта встреча долго мучила Марусю. Если бы он говорил зло, гневно — тогда другое дело, тогда она не брала бы это в голову. Обращать внимание на вражеских прихвостней — нет уж, извините! Но злобы в голосе старого рабочего не было, в нем слышалась какая-то беспросветная тоска. Словно он видел нечто такое, чего она. Маруся, не замечала…
Нет. он же один, только один такой, успокаивала она себя. А другие смотрят на нее как на освободительницу, как на героиню, принявшую на себя муки несчастной России… И тех, других, много, очень много! А значит, все правильно. Значит, все, что она делает, не зря.
Из воспоминаний Александры Измаилович:
В Сретенске, конечном пункте железной дороги, мы провели дней пять, и за это время от забайкальского военного губернатора из Читы успело прийти несколько телеграмм о немедленном продолжении нашего пути. Мы ждали тут на этапе личных обысков и всевозможных грубостей, наслышавшись от наших конвойных и встречающейся публики о зверском нраве начальника сретенской конвойной команды Лебедева. Но нас встретило совершенно другое. Лебедев был временно удален. Его место заступил еще молодой интеллигентный офицер
Нас навещала сретенская интеллигенция и окружала нас самыми трогательными
Прошла через Сретенск в эти дни небольшая партия политиков-анархистов и три эсера. С некоторыми из них мы были уже знакомы по Бутыркам. Встретились мы с ними как с близкими товарищами, так давно мы не видели никого из нашей братии. Они пробыли сутки и пошли дальше — часть в Акатуй, часть — беспартийные матросы и солдаты — в Алгачи. Только тут мы узнали, наконец, окончательно, что нас везут в Акатуй и что шлиссербуржцы там От нас уходила как-то мысль, что едем на каторгу— ведь впереди была встреча с любимыми, правда, пока только издали, товарищами, но которых мы еще сильнее полюби ли вблизи. Нам передали наши гости телеграмму из Ака туя от них: они радовались, что мы едем к ним.
Один из сретенцев дал нам на дорогу два поместитесь них тарантаса. Весь крохотный Сретенск высыпал на улицу, когда мы торжественно в допотопных рыдванах двигались в сопровождении массы солдат. Махали, платками шапками, поминутно передавали нам через конвойных жестянки с ананасами, цветы, конфекты, деньги. Рабочих здесь не было. Преобладали солидные господа, нарядны барыни, подростки-гимназисты.
Два или три станка нас сопровождал офицер, затем переменился новый конвой, и офицер со сретенскими солдата ми поехал назад. Без офицера нам стало гораздо свободнее. Мы вволю могли насладиться диким привольем бесконечных сопок и цветущих степей. С этапа отправлялись часов в 5–6 утра. Около полудня располагались в каком-нибудь хорошем местечке, обыкновенно около речушки, и здесь часа три валялись на траве, купались, разводили огонь и готовили себе чай. Конвойные без боязни отпускали нас далеко. Куда мы могли уйти без помощи с воли, без лошадей, не зная дороги?
Никто из нас шестерых не пользовался так вовсю этим коротким пребыванием на лоне природы как я. Ведь через несколько дней за нами опять должны запереться тяжелые ворота, быть может, надолго. Я шла первые дни целые станки пешком, сбросив обувь, и купалась в каждой речке. Скоро пришлось сдаться и сесть в экипаж, ноги, обожженные горячим песком, натертые и исколотые, сильно давали себя знать.
Марусе было очень трудно проводить целые дни в неудобной позе в тарантасе код горячими лучами солнца. Она не жаловалась, конечно. Молча и неподвижно лежала она рядом с Л. П. (Езерской) и против меня, когда я присаживалась, и только по крепко сжатым губам и сдвинутым бровям видно было, как болело у нее все тело.
В Кавыкучи-Газимурах на дневке начальник газимурского конвоя, принимая нас, объявил, что нас отправляют в Мальцевскую женскую каторжную тюрьму.
— Как в мальцевскую? В Сретенске нам объявили, что было от губернатора распоряжение послать нас в Акатуй.
— Я ничего не знаю. Я должен вас отправить в единственную женскую тюрьму — в Мальцевскую.
— Справьтесь у губернатора. Мы не поедем дальше, пока не будет получен ответ.
Начальник конвоя запросил телеграммой не губернатора, а начальника Нерчинской каторги, жившего в Горном Зерентуе. Нам это было не с руки: начальник каторги мог, как и газимурский капитан, не знать о таком распоряжении губернатора, хотя такое действительно было, но мы чувствовали здесь какое-то недоразумение, конечно, весьма счастливое для нас. Грустно было думать, что недоразумение это будет рассеяно… О Мальцевской мы уже слыхали. В Сретенске нам передали письмо от Фрумкиной. бывшей в то время в Чите. Она очень энергично убеждала нас «беречься Мальцевской», которую она знает по личному своему опыту, и употребить все старания, чтобы попасть или в Акатуй или в Горный Зерентуй.