Возвращение корнета. Поездка на святки
Шрифт:
Когда Наташа перевела первый вопрос, корнет различил веселые огни в ее глазах, хотя она сделала сердитое лицо. Сам он едва находил силу, чтобы подавить улыбку или даже не сказать ей чего-нибудь лишнего. Командир отряда допытывался, как велики силы немцев в окрестности, спрашивал всё о каком-то обозе с аммуницией, о том, знали ли у немцев о его лагере и что про него говорили Смотря прямо в глаза Наташе и стараясь придать лицу каменное выражение, корнет отвечал, что ничего не знает, служил в интендантстве, ездил узнать насчет фуража. Наташа медленно переводила,
— Я так и полагал, что от него многого не узнаешь. Парень, видно, не боевой, в плен не стоило брать. Крыса интендантская. Отвести назад! — закричал он Семухину и обратился потом к Наташе: — скажите ему, что ежели набрехал, ежели он другой кто — шпион фашистский — узнаю, скормлю ракам, как пить дать.
Наташа перевела и вдруг прибавила от себя.
— Вам надо уходить отсюда. Чем скорее, тем лучше. Скажитесь больным, чтобы я могла вас видеть. — И прежде, чем он смог что-нибудь ответить, сама обратилась к главному: — Говорит, что болен. На грудь жалуется, разрешите после осмотреть?
Командир отряда кивнул молча головой, что-то записывая.
В эту минуту в воздухе послышался расширяющийся и будто описывающий кривую визг, командир отряда успел что-то закричать, вскочил и бросился на землю офицер сбоку, и с грохотом, выворачивая окна и двери, разорвался где-то совсем близко снаряд Корнет увидел, как упал командир, а Наташа, отбежавшая раньше от стола, только качнулась на сторону; сам он тоже устоял. В ушах гудело, что-то ходило, переливаясь в голове, но он разобрал, как спросил офицер подымаясь.
— Живы?
— Живой, — отвечал командир с усмешкой, тоже подымаясь, и стряхивая пыль. — Из крупной бьют фрицы. Видно, пронюхали.
Он повернулся к офицеру:
— Ставлю вам боевую задачу: со взводом партизан выяснить позицию, нащупать противника и войти с ним в соприкосновение. Противник может подойти разве что лесом от хуторов. На большой дороге стоят посты — донесения не было. Справа река, как вам известно. Если надо — принять огонь на себя! Я пойду с тылу, с выселок Соединимся у оврага в лесу Поняли?
— Так точно, товарищ полковник.
— Ну, с Богом — неожиданно сказал тот и обнял офицера — Ты как пойдешь?
— А я оврагом поведу.
— До победы… Товарищ Есипцева, вы идите в траншею, нечего вам тут оставаться. Ваше дело позднее будет. А пленного, Семухин, обратно в землянку. Кругом марш!
Подберезкин посмотрел на Наташу, та тоже взглянула на него и повела чуть плечами, как будто хотела сказать: ничего не поделаешь, надо подчиниться.
Когда Подберезкин шел к землянке, майор уже выстроил взвод. Одеты все были сбродно, кто в шинель, кто в полушубок, но у всех были автоматы и ручные гранаты.
— Бойцы Красной армии, партизаны, — кричал офицер. — Перед нами почетная задача нащупать и остановить противника Трусам пощады не будет. За родину! Вперед, солдаты, марш!
У Подберезкина дрогнуло сердце — так знакомы были эти слова, эти минуты перед боем, с какой охотой он бы пошел сам с ними!..
Близких
— Не велено пускать, тебе говорят.
С досады Подберезкин улегся на солому и стал раздумывать, как бы устроить побег, а перед тем повидать Наташу? Если попадется подходящий часовой и останется та же свобода, что у него была все эти дни, то уйти было бы не трудно: не хватало только одежды — в шинели немецкой бежать было рискованно. Надежда была, что кто-нибудь из партизан зазевается и оставит свою одежду у костра Но его могли не сегодня-завтра перевести в другое место; надо было спешить Не повидав Наташи, не простившись с ней, он не хотел, однако, уходить, хотя она и сама предупредила его.
Рябой парень, наконец, ушел; сменил его Стуков, уже стоявший раз на посту у землянки в первый вечер, — живой, непоседливый парень, с трудом несший постовую службу. Он сам, видно со скуки, растворил дверь в землянку, посмотрел на Подберезкина и сказал.
— Не было беды, тебя, урода, взяли. Ребята сегодня победу празднуют, а я с тобой цацкайся.
Он отвернулся, сел на пень и стал крутить цыгарку.
Под вечер лагерь наполнился новыми людьми с подводами; большинство были красноармейцы с винтовками, с автоматами; появилось также несколько баб и молодых девок. На берегу зажгли костры, и по шуму, по крикам Подберезкин понял, что день был удачный, — немцы, вероятно, потерпели поражение. Голоса становились шумнее и шумнее, уже пели песни.
Часовой сидел и роптал Позднее к нему подсел другой партизан, тоже молодой парень, в одной гимнастерке с расстегнутым воротом, с красным пьяным лицом, всё время блаженно улыбавшийся.
— Стуков, друг милый, — кричал он. — Вина седни отбили целый поезд, хоть залейся. Бабы все пьянехоньки.
Стуков сплюнул.
— А ты поставь. Что пьяного-то играешь.
— А и поставлю, для друга ничего не жалею, вином, говорю, хоть залейся.
Он исчез и минут через пять вновь появился с начатой бутылкой коньяку.
— Видал! Раньше, говорят, один царь пил этого сорту.
Он налил коньяку в кружку. Стуков залпом опорожнил ее до дна, достал из кармана сухарь, понюхал и заел.
— Ничего вино, как есть, — пробирает.
И через минуту продолжал:
— И как раз мне, сироте — ни маковой росинки не досталось. Днем в походе не был, а сейчас вот на посту сторожи. А Настька там?
— Настька там — веселая. Пляшет, груди трясутся, что кутята в мешке. Ах, хороша девка, что печь жаркая! Ребята и то уже смекают, как бы ее в кусты взять. И пойдет — девка, что кобыла, — на всякого жеребца ржет.