Возвращение в Коктебель
Шрифт:
– И мне, - эхом откликается Дима.
– Как раз сейчас об этом подумал. Почему так?
– Потому что любовь.
– Ага, поэтому. Наверное... Точно... Что же будет теперь, медвежонок?
– Не знаю.
– Я люблю тебя, так люблю! Мне все хочется говорить об этом.
– И мне.
– Правда?
– Правда.
6
– Где ты была? Я звоню, звоню...
В трубке истошный вопль Зины, и от этого вопля начинает бешено колотиться сердце.
– В гостях, - сдержанно отвечает Натка, стараясь говорить ровно и тихо, чтобы успокоить Зину.
– В каких еще гостях? В рабочее
– грозно вопрошает Зина. Она кричит, хохочет, рыдает: в который раз от нее отвалил благоверный.
– Всем на меня наплевать! Ларка в Прибалтике, ты где-то шляешься!
– А мама?
– Что - мама?.. Мне нужна ты!
– Зачем?
– Ах, зачем? Там у Вовки какая-то шлюха...
Натка сжимается: вот как таких называют... Господи, до чего больно! Но что ж это Зина так голосит? От крика ее болит сердце, раскалывается голова, и ничем, ничем Зину не остановишь.
– Ты должна на него повлиять, ясно?
– Как же я повлияю?
– вяло сопротивляется Натка.
– Как хочешь! Уговори, пригрози. Ты и начальника его знаешь!
– Нет, - пугается Натка.
– Не надо начальника...
– Это еще почему?
– бесится Зина.
Натка догадывается, что ее ожидает, но все-таки произносит:
– Потому что не принято, неинтеллигентно.
В голове гул, жарко пульсирует кровь в висках. Напротив, в ящике, анальгин и мамин спазган.
– Погоди минуту, - просит Натка, пытаясь дотянуться до ящика.
– Нет, слушай!
– велит Зина.
– А издеваться надо мной - это интеллигентно? Мучить Ларочку...
– При чем здесь Лара?
– вздыхает Натка.
– Как - при чем?
– разъяряется Зина.
– Ах ты... Ах ты...
– и, не найдя подходящего слова, а может, сдержавшись, грохает на рычаг трубку.
Что ж, и это не новость: вечно швыряет трубку, если что не по ней. В таких случаях мама и Натка всегда перезванивают, и, переждав несколько длинных гудков, Зина смягчается. Но сейчас Натка встает, идет к серванту, выдвигает ящичек, достает анальгин, возвращается к телефону, задумчиво и печально выкручивает звонок на самое тихое. На улице хорошо... В их Сокольниках настоящее, буйное лето... Натка сбрасывает с себя махровый халат - собиралась поваляться в ванной, - торопливо влезает в серые домашние брюки, застегивает на груди голубую рубаху, сует ноги в старые босоножки, но скрыться не успевает: трещит телефон. Натка дрожит от собственной дерзости: впервые не даст она Зине выкричаться. Ни за что не снимет трубку, не позволит все вывалить на нее, испортить ей такой счастливый, такой удивительный день!
– Мам, я пойду погуляю!
– Но кажется, звонит телефон?
– Из своей комнаты появляется мама.
– Мне некогда, я ушла.
Тихо. Темно. Сквозь листву таинственно светят вполне обычные днем фонари. Никого. Все сидят по домам, нырнув с головой в телевизор. Навстречу идет человек с собакой. До чего ж друг на друга похожи! Не глядя на Натку, оба с достоинством проходят мимо - каждый сам по себе, хотя шагают вроде бы вместе. Натка поднимает голову, смотрит в небо - как жаль, что не видно сегодня звезд! Пахнет травой, пахнет липой... Она всегда теперь будет гулять вечерами. Была б у нее собака, они бы гуляли вдвоем - как этот, с догом. Лена в свое время просила, и Натка к тому
– Что же ты бросила трубку?
– с возмущением встречает ее мама.
– Я?
– изумляется Натка.
– Зиночка так обиделась! Ах, доченька, какой он подлец! Съезди, детка, к нему на работу.
– Зачем?
– Как - зачем?
– всплескивает руками мама.
– Володя тебя уважает, ты всегда их мирила.
– Раньше он уходил к матери, а теперь...
– Деточка, ты должна.
Мама смотрит строго, даже сурово, а сама такая маленькая, худенькая, беспомощная старушка. Сил уже нет никаких, и как она в самом деле может заставить Натку?
– Хорошо, мамочка, съезжу.
Натка уходит в кухню и слышит, как мама звонит старшей дочери:
– Все в порядке: она поедет, не сердись, Зинуля.
Ужасна эта проклятая слышимость панельных домов!
– Володя?
– Да.
– Встретимся после работы?
Молчание. Вздох.
– Может, не надо?
– Он тут же спохватывается: - Нет, конечно, я всегда рад тебя видеть, но если ты насчет Зины...
– А насчет кого же?
– Милая, пощади! Сколько можно? Ведь ты все понимаешь!
– Володя, пожалуйста...
Свояк, как всегда, сдается: не умеет противиться женщинам.
– Хорошо, заеду.
В шесть тридцать его серая "Волга" подкатывает к проходной. Володя открывает дверцу, Натка садится, смотрит на него в удивлении: подтянут, выбрит, веселые, молодые глаза. Ни капли раскаяния! Впервые замечает Натка, как он хорош собой, когда не затравлен.
Они отъезжают в глухой переулок за поворотом, ставят машину и начинают ходить туда-сюда по узкому тротуару. Глядя под ноги, Натка мямлит что-то банальное про общую дочь, прожитые вместе годы, про то, что Зина хорошая, только нервная. Но похоже, ее не слушают: Володя молчит, думает о своем, потом неожиданно останавливается, хватает Натку за плечи и поворачивает к себе.
– Дурочка, - нежно говорит он.
– Ничего ты, Натик, не понимаешь. Ведь как я жил? Давным-давно на все уж махнул рукой, думал, все позади, кончено, и вдруг... Не ждал, не гадал, смирился с этим вечным криком, попреками, с тем, что оба несчастны! А тут - радость! И чтобы я эту радость отдал? Никогда! Так ей и скажи: "Никогда".
– И тебе не жаль Зину?
– Еще как жаль! Давно жаль. Как разлюбил, так и жалею. Чувствую себя предателем, негодяем, готов был всю жизнь терпеть - сначала из-за дочери, потом, когда дочь выросла, - от ощущения безнадежности, непонятной, необъяснимой вины. Готов был терпеть вечный крик, жадность, чудовищный эгоизм...
– Что такое ты говоришь?
Свояк взглядывает на Натку и замолкает. Машет рукой.
– Тебе не понять. Вы такие разные! Я, знаешь, часто об этом думал: сестры, а какие разные... Вот скажи, только честно: разве Зина любит меня?
Натка собирается с духом, чтобы соврать.
– Не надо, молчи, - спасает ее Володя. Он снимает галстук, сует в карман, расстегивает ворот белоснежной рубахи.
– Она тебе сестра, ну и терпи! А с меня хватит! Я вырвался, понимаешь? Там меня любят, и я люблю. Он гневно смотрит на Натку.
– Ты же человек честный, как ты можешь меня уговаривать? Зина не любила меня никогда.