Возвращение в Коктебель
Шрифт:
– Неправда, - слабо возражает Натка.
– Да пойми ты, она никого не любит - просто не знает, как это делается!
– Лицо его пылает, он идет все быстрее, Натка с трудом поспевает за ним.
– А Лару?
– спрашивает она.
– Ну, Лару... Да. Как свое продолжение... Какие же вы слепые - ты, Софья Петровна! А вообще и я был таким: вечные истерики принимал за любовь...
– Володя, я не хочу это слышать!
– Неужели в тебе совсем нет справедливости?
– не слушает ее Володя. Ты же видела нашу жизнь! Ведь мы всю жизнь несчастны.
Он останавливается, улыбается. Он произносит это простое имя с благоговением, трепетом.
– Нет, не хочу, - торопливо говорит Натка. С ума он сошел, что ли?
– Да-да, ты права, - спохватывается Володя, - так, конечно, не делается... Ах ты моя дорогая... Отвезти тебя домой?
– Он так явно, так неприлично счастлив...
– Нет, спасибо, я на метро.
– Ну, как хочешь.
Натка делает последнюю попытку - безнадежную, знает.
– Ты все-таки подумай, взвесь еще раз.
– Нечего мне взвешивать!
– неожиданно вспыхивает Володя, и тут только она понимает, как он изнервничался.
– На той, второй чаше весов нет ничего, так ей и скажи!
– Может, это увлечение... Оно пройдет.
– Ох, не говори так! Этого я не вынесу.
Натка уныло прощается, переходит улицу и спускается в душное, злое метро. Час пик. Плотная людская масса впихивает ее в поезд. А дома ждет не дождется Зина.
Бедная мама, съежившись в кресле, зябко кутается в большую полосатую шаль: последние годы все мерзнет. На столе горка грязной посуды; обедали, пили чай, потом Зина варила для себя кофе. Натка, конечно, тоже бы что-нибудь съела, но на нее бросаются с двух сторон:
– Ну, как?
Все, что можно, смягчая, стараясь щадить, Натка рассказывает. Мягко советует: надо подождать, повременить.
– Да ты, я вижу, рехнулась!
– кричит сестра.
– Он там с какой-то блядью...
– Зина, ты что? При маме...
Но разве Зину уймешь?
– Говорила тебе, иди к завотделом! Там у них не твой идиотский завод! Это же Минсредмаш! Там с него сдерут стружку, живо домой прибежит как миленький!
– Но сейчас другое время, - напоминает Натка.
– Во тебе - другое!
– Ей под нос суют здоровенную фигу.
– Ишь ты, другое! Всякие шлюхи будут у порядочных женщин мужей отбивать!
"Неужели она нарочно?" - пугается Натка. А Зина и не собирается держать камень за пазухой; она швыряет его в сестру - прямо в сердце.
– Что молчишь?
– зло смеется она.
– У самой небось рыльце в пушку!
– Девочки, не ссорьтесь, - пугается мама.
Натка молча уходит в кухню, подходит к плите, чиркает спичкой о коробок. Спичка сразу ломается. Дрожащими пальцами Натка вынимает другую, зажигает газ, ставит на конфорку суп. Влетает Зина.
– Что ж ты ушла? Тут такое творится, а она, видите ли, ушла! Обиделась... Нашла когда обижаться!
– Я с работы, - сухо напоминает Натка.
– И, насколько я понимаю, тебе удар судьбы пообедать не помешал?
– Ах та-а-ак... Супом меня попрекаешь? Ну,
Грохает входная дверь, с потолка сыплется штукатурка.
– Натуся, ты плачешь?
– увидев, что дочь смеется, мама пугается еще больше.
– Что с тобой?
– Ох, мамочка, ох... С Зиной нашей как ни кинь - все клин...
– Детка моя, Зиночка у нас нервная...
– Садись, мамуль, выпей чаю - согреешься. Хорошо, что нет Лены.
– Да, ты уж ей не рассказывай.
– Почему мы все это должны терпеть?
– Потому что родная кровь.
Часть вторая
Затерявшись где-то,
Робко верим мы
В непрозрачность света
И прозрачность тьмы.
Максимилиан Волошин
1
– Медвежонок, ты меня любишь?
Натка молчит, зарывается глубже в подушку. Хорошо, что темно и не видно ее лица.
– А у нас годовщина. Нам скоро пять, медвежонок. Ты не забыла?
Нет, она не забыла.
– Дима, скажи, почему мы врозь, когда так хорошо вместе?
Дима напрягается, каменеет.
– Мне не хочется говорить об этом.
– Так стыдно делить тебя с другой женщиной...
– Сколько можно повторять: ни с кем ты меня не делишь. И хватит об этом!
– Но я не могу, не могу, - всхлипывает Натка.
– И когда ты говоришь о любви, мне все кажется, ты надо мной смеешься.
– Почему?
– поражен Дима.
– Что за бред, Натка?
– Да какой уж там бред...
– Слезы ручьями текут по щекам. Изо всех сил Натка старается хоть не всхлипывать.
– Зачем ты спрашиваешь? Для чего? Хочется еще раз услышать, что тебя всегда ждут, а ты прибегаешь и убегаешь...
– Я же сказал: не хочу больше об этом...
Его плечо - как скала. Натка задыхается от обиды и гнева, самой настоящей ненависти.
– Не могу, не могу, - пытается она объяснить.
– Ну, если тебе без меня будет легче...
– тянет Дима.
Что такое он говорит?.. Жар охватывает обнаженное Наткино тело только что его ласкали и миловали, а теперь могут бросить?
– Да, наверное, легче...
Словно кто-то другой произносит эти слова: разве могут они друг без друга?
– Давай подождем немного, - тут же отступает Дима.
– Отметим нашу годовщину, потом решим.
Какая там годовщина? Что отмечать? Чего решать? Слова, слова... Страшно и стыдно лежать с ним рядом, голова раскалывается от горьких, сумбурных мыслей. "Так, наверное, и бывают инсульты", - задыхается Натка. Собрав все силы, рывком встает с дивана, сгребает свои вещички и торопливо скрывается в ванной. Что же делать? Господи, подскажи! Расстаться с ним она, конечно, не сможет. Ждать, пока бросит? Что у него там за Оля такая? Чем его держит? Тем, что больна? Говорит, что-то с сердцем. Может, врет? Но ведь не поехала же она в Коктебель... Страшно выходить из ванной, страшно видеть Диму. Он уже оделся, заварил чай, разобранная постель прикрыта небрежно брошенным покрывалом, волосы приглажены мокрой щеткой. Диме пора домой. Дима торопится.