Все сонеты Шекспира

Шекспир Уильям

XLIII

Закрыв глаза, я вижу всё, а днём обзор им закрывает всякий вздор; я проницаю тьму, забывшись сном, когда пронзит её твой светлый взор. Светлеет ночи тень в твоей тени, чей образ служит счастья образцом, но пусть глаза, невидящим сродни, с утра твоим засветятся огнём. Они блаженны будут, если я тебя увижу днём, а не в ночи, когда в мой сон слепая тень твоя моим глазам незрячим шлёт лучи. Тебя не видя, сплю я наяву, а

стоит увидать, — во сне живу.

XLIV

Когда бы глупой плоти вещество вместилось в мысли, я бы трудный путь, простёртый до предела твоего, назло пространству мог перепорхнуть. Где б ни был я, в каком краю земли, какие бы моря ни пересёк, к тебе меня бы мысли привели быстрей, чем мысль, пронзившая висок. Но я не мысль и на подъём тяжёл: во мне земли с водой невпроворот. Я без тебя тоскою изошёл, и только время слёзы мне утрёт. И символ плоти — мой печальный стон — из плотных элементов сотворён.

XLV

Но прочих два, — прозрачны и чисты, — огонь и воздух — шлю тебе вдогон: во-первых, мысли; во-вторых, мечты в твои края летят со всех сторон. Когда к тебе несутся, жизнь моя, послы любви — две сущности вещей, две остальных мне не дают житья, сжимая грудь кручиною своей. И до тех пор мой жизненный каркас не восстановит всех первооснов, пока послы, связующие нас, не скажут мне, что жив ты и здоров. Тогда я рад, но вновь тоской объят, и тут же шлю своих послов назад.

XLVI

Мои глаза с моим же сердцем бой затеяли — чему виной ты сам: глаза хотят присвоить образ твой, а сердце не даёт его глазам. Приводит сердце веский аргумент, что ты — в груди, незримый для зениц. Глаза же говорят, что оппонент солгал, и ты укрыт в тени ресниц. По иску сердца завершив процесс, решил присяжных размышлений суд, что стороны, учтя свой интерес, по равной доле у тебя возьмут: Глаза — твои наружные черты, а сердце — свет сердечной красоты.

XLVII

Глаза, изголодавшись по тебе, и сердце, разрываясь от тоски, забыли о своей былой борьбе и подружились распрям вопреки. Твой нежный образ — пиршество для глаз, зовущих сердце в гости, а в гостях глаза пируют в следующий раз, когда ты сердцу явишься в мечтах. Итак, моя любовь и твой портрет и без тебя со мной наедине. Летят мои мечты тебе вослед, а ты при них, пока они при мне. А если спят мечты, — глаза не спят и в сердце будят образ твой и взгляд.

XLVIII

Как я старался, покидая дом, убрать все побрякушки

в сундуки, чтобы нажиться на добре моём рукам недобрым было не с руки. Зато зеницу ока моего — то, что дороже самых жемчугов, — тебя, мои печаль и торжество, оставил я приманкой для воров. От них тебя не спрячешь в сундуке: со мною ты, хотя тебя здесь нет, — укрыт в груди моей, как в тайнике, но можешь выйти запросто на свет. Во мне столь ценный клад, что и святой из-за него решится на разбой.

XLIX

Настанет срок (едва ли он далёк), и поразит меня твой хмурый вид; и, подводя моим грехам итог, твоя любовь закроет мне кредит; настанет день, и солнце глаз твоих не отличит меня среди людей, найдя в исходе склонностей былых причину отчуждённости своей; настанет час, когда я присягну, — в ничтожестве собой изобличён, — что я вменяю всё себе в вину и что на стороне твоей закон. Забыть меня — есть повод не один, а полюбить навеки — нет причин.

L

Легко ли — завершить свой путь дневной и вдруг, уже на ложе возлежа, понять, что между другом и тобой на мили увеличилась межа? Меня и горе тяжкое моё скакун понурый медленно влачит, как будто говорит ему чутьё, что в одиночку я не фаворит. В крови от шпор, мой взмыленный одёр не думает скакать во весь опор, но хриплый стон животного остёр и душу ранит пуще всяких шпор. В тоске я мчусь куда глаза глядят, но радуюсь, когда гляжу назад.

LI

Так извинял я глупого одра за то, что не хотелось скакуну меня от друга увозить вчера… Но если я обратно поверну и мне галоп покажется рысцой, пускай пощады эта тварь не ждёт. Я даже ветер, будь он подо мной, пришпорил бы, погнав его в полёт. Хотя какой рысак бы ни трусил наперекор желаниям моим, его простил бы мой любовный пыл, что вскачь несётся, с клячей несравним. Я уезжал — был шаг её не скор, а к другу — сам помчусь во весь опор.

LII

Я как скупой, чей ключ не всякий час влечёт его к заветной кладовой, чтоб созерцать свой золотой запас счастливец мог с предельной остротой. И потому пленительны балы, что им оправой служит целый год; и бриллианты потому светлы, что на колье они наперечёт. Вот и тебя, как праздничный наряд, похоже, держит время под замком, и как же я порой бываю рад тому, что взаперти, — во мне самом. Будь славен тот, с кем счастлив я вполне, кто, уходя, надежду дарит мне.