Все сонеты Шекспира

Шекспир Уильям

LIII

Ты из какого соткан вещества, что обладаешь множеством теней? На свете нет без тени существа, но всех ты тенью жалуешь своей. Сравнив портрет Адониса с тобой, все назовут подделкой полотно. Тебя затмить античной красотой самой Елене было б не дано. Благословенья твоего полны цветенья миг и спелости пора: Весне ты даришь прелесть новизны, а осень добротой твоей щедра. Делись со всеми обликом своим, но

сердцем будь един и неделим.

LIV

В оправе совершенства в сотни раз покажется прекрасней красота. Хотя красивы розы без прикрас, мы аромат их ценим неспроста. Шиповник тоже ведь не без шипов и пышностью ничуть не обделён, и, словно роза, ликовать готов, в разгаре лета свой раскрыв бутон. Но качества его невелики: без пользы жил, бессмысленно зачах; тогда как мёртвой розы лепестки свой век продлят в изысканных духах. И ты за совершенства мной воспет, а не за красоту весенних лет.

LV

Надгробий царских злато и гранит моим могучим строфам не чета. не с пыльных и полузабытых плит заблещешь ты, но с книжного листа. Строителей и скульпторов труды падут во время войн и мятежей, но стрелы Марса и огонь вражды не уничтожат памяти твоей. От зависти и смерти защищён, ступай в века, земных племён кумир, и ты увидишь, как в конце времён износят люди этот бренный мир. В сонетах и зрачках любимых глаз живи, пока не грянул трубный глас.

LVI

Восстановись, любовь, не то сочтут, что не острее ты, чем аппетит: едва он утолён обильем блюд, как тут же разыграться норовит. И ты, хоть ненасытна, но подчас твой взгляд от пресыщенья мутноват; но дух любви в дремоте не погряз и вновь твои глаза огнём горят. Как берега разрезаны рекой, чета, устав любить, разлучена, но, всякий день сходясь над быстриной, любовью пуще прежнего полна. Мы охлажденье назовём зимой, и станет лето радостью тройной.

LVII

Что твоему рабу часы и дни, когда тебе прислуживает он? Ничуть не утомительны они, пока приказ твой для меня закон. Не в силах я роптать, мой сюзерен, когда гляжу с тоской на циферблат, или поверить горечи измен, когда слуге убраться повелят. Нет права у несчастного раба из ревности вопросы задавать; в одном я убеждён: кого судьба с тобой свела, на том и благодать. Тебя полюбишь — будешь в дураках и не заметишь зла в твоих делах.

LVIII

Божок, внушив мне, что я твой вассал, следить не позволяет за тобой, чтоб

я твоим досугам не мешал и не смущал тебя своей мольбой. Ты можешь подозвать меня кивком, свободен ты, а я попал в острог; не смея обвинять тебя ни в чём, сношу я кротко всякий твой упрёк. Во всём ты прав. Твои труды и дни тебе по всем правам принадлежат. Где хочешь будь, что хочешь учини, — ты сам своим злодействам адвокат. Пусть без тебя живу я, как в аду, беспечно веселись… Я подожду.

LIX

Но если всё известно наперёд и бесполезны разума труды, который в заблужденье создаёт не новые, а старые плоды, — то, отсчитав в минувших временах с полтысячи круглогодичных фаз, отыщет память образ твой в строках, какие разум вывел в первый раз. Я оценю, каким был древний слог, создавший чудо с помощью письмён; смог я их превзойти или не смог иль смысла нет в кружении времён. Но верю я, что первозданный ум хвалил не так, как я, а наобум.

LX

Как буруны стремятся к берегам, так и мгновений наших череда к своим безостановочным трудам спешит и погибает без следа. Короноваться славой зрелых лет дитя ползёт в сиянии высот, затем затменья застят этот свет, а Время губит плод своих щедрот, — и попирает юности права, и красоту кромсает лемехом, и пожирает правду естества, и косит всех подряд своим серпом. Жестокой хватке Времени назло тебя в веках спасёт моё стило.

LXI

Неужто сам ты в образе своём мне размыкаешь веки по ночам и на себя похожим миражом покоя не даёшь моим глазам? Неужто дух возник твой наяву из-за того, что ты узнать хотел, в грехе я или в праздности живу и где твоей ревнивости предел? Нет! не твоя любовь среди ночей мешает мне, чтоб глаз я не сомкнул, — моя любовь не спит в груди моей и для тебя встаёт на караул. Когда не здесь ты, а в других местах, — и ты не спишь, и я как на часах.

LXII

Поддавшись себялюбию, мой взор смутил мне сердце этим же грехом. В меня настолько въелся мой позор, что мне не исцелиться нипочём. Не правда ли, что я других честней, прекраснее осанкой и лицом, достойней всех достойнейших людей и для себя являюсь образцом. Но, в зеркало взглянув исподтишка и увидав побитого судьбой, любимого собою старика, я к себялюбью повернусь спиной. Согрев свой зимний век твоим лучом, я славлю облик твой в лице своём.