Всеблагое электричество
Шрифт:
Удивительно, но, отлично разбираясь в чужих страхах, я был не в силах справиться с собственными. Трус — это как невидимое клеймо на всю жизнь.
Но смотреть на благостную физиономию поэта не было больше никаких сил, поэтому я решил хоть немного привести его в чувство.
— Альберт, дружище, — не удалось удержаться мне от ехидного смешка, — а ты уверен, что получишь разрешение на выезд на континент? Не тебя ли всю ночь продержали в полицейском участке?
Поэт только отмахнулся:
— Думаешь, меня одного бросили в застенки? —
— Ну-ну, — криво улыбнулся я. — Разве у сыщиков не возникло вопросов к твоей даме сердца?
— Говорю же: она покинула меня задолго до совершения кражи.
— А сам ты не заметил ничего подозрительного на приеме?
Альберт склонил голову набок:
— Почему ты спрашиваешь, Лео?
— Если не принимать в расчет обычное житейское любопытство, — пожал я плечами, — мной движет профессиональный инстинкт ищейки. Не забывай, для частного сыщика раскрыть столь громкое дело — все равно что вытянуть счастливый билет.
— Одного Прокруста мало?
— Тот гонорар я уже потратил до последнего франка. Кстати, можешь поздравить меня — с наследством произошли определенные подвижки, скоро я заживу на широкую ногу.
— На двадцать тысяч франков годового дохода? — развеселился Альберт. — Иные светские львы спускают столько в карты за ночь!
— Деньги к деньгам, — улыбнулся я, вновь наполняя бокал лимонадом. — Если сорву куш, куплю тебе пару билетов первого класса на паром до Лиссабона.
— На дирижабль, — поправил меня поэт. — Мы будем путешествовать с шиком!
— Как скажешь. Так что — не было ничего подозрительного?
Альберт отпил вина, глубоко задумался, но вскоре махнул рукой:
— Какого черта, Лео? Что я изображаю из себя сыщика? Ничего подозрительного я не видел. Сначала ухаживал за дамой и заливал горе расставания вином, а потом вышел на сцену и затмил своим талантом всех выступавших передо мной фигляров. Извини, Лео, я не смотрел по сторонам.
В искренности поэта я нисколько не сомневался и потому только вздохнул. Разговор как-то незаметно перешел на тему приезда Теслы и Эдисона, затем мы обсудили ненастье, а когда речь зашла о политике, Альберт допил остатки вина и решительно поднялся на ноги.
— Думаю, пора по домам, — сообщил он. — Завтра с утра у меня важная встреча.
— В самом деле?
— Да, идем выбирать моей крошке дорожный наряд.
Я отвернулся, скрывая болезненную гримасу, и поправил тогу.
— Что такое? — насторожился вдруг Альберт, заметив проскользнувшую у меня по лицу недовольную мину. — Что-то не так?
— Жизнь частного сыщика не сахар, — поморщился я. — Тебя когда-нибудь били электрощупом?
— Обходилось как-то.
— Крайне неприятная, доложу тебе, штука.
— Поверю на слово, — усмехнулся поэт и
— Да! Конечно! Просто один из бывших коллег проявил излишнее рвение.
Мы отправились в раздевалку, и Альберт присвистнул, разглядев огромный синяк у меня на груди; выпущенная арбалетом колодка с электродами шибанула по ребрам едва ли слабее лягающего объездчика норовистого жеребца.
— Знатно тебе досталось, друг мой! — покачал головой поэт.
— И не говори, — вздохнул я, одеваясь. — Поедем на извозчике?
— Собрался идти по такой погоде пешком?
Я пожал плечами и полез за бумажником, но Альберт меня остановил.
— Доложу по секрету, Лео, — подмигнул он. — Сегодня, выйдя из Ньютон-Маркта, я заехал в редакцию и получил гонорар за право публикации поэмы сам знаешь о ком.
— Поздравляю, — хмыкнул я. — Удивительно даже.
— Что именно тебя удивляет?
— Что в среде издателей остались столь наивные господа. Выплатить гонорар авансом — это все равно что приковать поэта цепями к бочке с вином! Деньги на ветер! Я уж не говорю об их невзыскательном вкусе.
Альберт наставил на меня указательный палец и объявил:
— Это все зависть, дружище.
— Правда глаза колет?
— Кто бы говорил!
Переругиваясь, мы покинули термы и отправили шнырявшего поблизости мальчонку за свободным извозчиком. Эта братия облюбовала кабак на противоположной стороне площади и попивала грог в тепле и сухости, бросив экипажи под проливным дождем.
— Только нужен крытый! — крикнул вдогонку парнишке Альберт, повернулся ко мне и спросил: — Какие планы на вечер?
— Ты разве не собирался лечь спать? — удивился я.
— За этим дело не станет.
Я покачал головой:
— Если поеду с тобой — станет. Так что я домой.
— Как скажешь.
К нам подъехала коляска с поднятым верхом, мы погрузились в нее и покатили от терм. На Дюрер-плац я оставил поэта и начал подниматься на Кальварию, нервно озираясь по сторонам. Ладонь стискивала в кармане рукоять «Цербера», но всякий раз, когда непроглядный мрак залитого дождем города разрывали вспышки бивших в башню на вершине холма молний, сердце заходилось в дробном перестуке и проваливалась в пятки душа.
Я был напуган. Очень напуган. Лазарь и стоящий за ним Конвент, господин Чан с подручными и сиятельные с продажными полицейскими — все они были нацелены на убийство. Договориться не получится, либо я, либо они.
Именно поэтому я потратил добрых десять минут, в полной темноте выискивая среди мокрой травы оставленную на обочину сумку с зажигательными гранатами. Холщовую котомку в итоге отыскать удалось, а вот брошенный в канаву пятый заряд был потерян безвозвратно.
Досадно.
И, закинув на плечо ремень сумки, я поспешил домой. Отпер калитку и через мертвый сад, черный и мокрый, зашагал к особняку, встречавшему меня теплым светом всех окон первого этажа.