Вторая жизнь Арсения Коренева книга третья
Шрифт:
Дальше Артамонов процитировал то, что я и сам уже сегодня видел в газете. Да я и без газеты помнил, что говорил Филатовой. Потому и слушал вполуха. Артамонов закончил читать и снова поднял взгляд на меня.
— Товарищ Коренев, почему вы решили, что имеете право давать советы людям, которые намного старше вас и по праву занимают свои должности? Там, наверху, — он ткнул пальцем в потолок, — лучше нас с вами знают, во что одевать и чем кормить население Советского Союза. Не нам с вами лезть к ним со своими советами и пожеланиями. Даже если некоторые из нас добились некоторой
Тут я решил высказаться в свою защиту.
— Прежде всего я хотел бы указать на то, что вы нарушаете принцип демократического централизма, который прописан в Уставе ВЛКСМ. То есть оценку моей якобы клеветнической деятельности сначала должны дать в комитете комсомола больницы, далее, если потребуется, в райкоме, а уже только потом обком.
— Тут и так всё ясно, можно обойтись без первички и райкома, — пренебрежительно махнул рукой Артамонов.
— Ладно, пусть… Но почему вы считаете, что я не имею права указывать на недочёты и давать советы тем, от кого зависит, что оденет и что съест сегодня простой человек? В конце концов, у нас государство рабочих и крестьян, то есть всё должно быть для людей, а не для чиновников и членов ЦК. Не должно быть 200-х секций в ГУМе для избранных, а всё это должно лежать на прилавках обычных магазинов для обычных людей.
— Каких ещё 200-х секций, — приподнял бровь Артамонов.
Я с запозданием понял, что сгоряча сболтнул лишнего, однако отступать было поздно. Да и в запале плевать я хотел на то, чем мне аукнется моя «самодеятельность». Сколько можно тупо превозносить социалистический строй, игнорируя его недостатки?! Ну да, кое-что пропесочивают в «Фитиле» и прочих фельетонах, но это всё капля в море. Тут нужно менять что-то кардинально. Жаль, я не экономист, а то бы мог подвести эконмическую составляющую под свои рассуждения.
— Есть такая в столичном ГУМе, — сказал я, сохраняя на лице маску невозмутимости. — Для партийной элиты и представителей иностранных делегаций, куда можно попасть только по разовым пропускам. Там можно по низким ценам приобрести такой дефицит, о котором обычный советский человек может только мечтать. И факт самого существования этого отдела — практически государственная тайна. Тайна от своих же граждан, которым не следует слишком много знать. Одеваешься в «Большевичку», носишь обувь кузнецкого производства — чего тебе ещё надо, сиволапый?
Я замолчал, и в кабинете повисла звенящая тишина, готовая лопнуть, как слишком сильно натянутая струна. Теперь уже и лицо Артамонова пошло пятнами, а карандаш он сжал с такой силой, что тот с треском сломался пополам.
— Гнать этого фашиста из комсомола поганой метлой! — услышал я сиплый визг Декабрины Петровны. — Гнать взашей, таким выродкам не место в рядах комсомольцев!
— Согласен, — неожиданно подключился до этого отмалчивавшийся Линник. — Я предлагаю поставить на ближайшем бюро вопрос об исключении Коренева из рядов ВЛКСМ.
— Поддерживаю, — кивнул Артамонов. — У меня теплилась надежда, что человек осознает свою ошибку, попросит прощения с обещанием впредь ничего подобного не
Я покосился на Анну, которая старательно конспектировала беседу при помощи шариковой ручки. На печатной машинке смотрелось бы солиднее, почему-то не к месту подумалось мне.
— Гнать! — снова прошипела Вяземская.
Артамонов поморщился, сдвинул в сторону обломки карандаша, со вздохом произнёс:
— Что ж, вынесем рассмотрение личного дела комсомольца Коренева на рассмотрение ближайшего бюро Обкома ВЛКСМ, которое состоится на следующей неделе. А конкретнее…
Он полистал перекидной календарь.
— А конкретнее в пятницу 12-го в 11 часов. Ждём вас, Арсений Ильич, в следующую пятницу. Бюро пройдёт в актовом зале на этом же этаже. Надеюсь, вас отпустят с работы, причина всё-таки уважительная.
— Я уже буду в отпуске, он начинается послезавтра. Теперь я могу быть свободен?
Мой вопрос, заданный на редкость спокойным тоном, казалось, поставил Артамонова в тупик. Наверное, ждал, что я начну резко раскаиваться, умоляя не передавать моё дело на бюро. Ага, щас!
— Ступайте, — холодно процедил Владимир Иванович.
8-го я ушёл в отпуск, а 9-го мы с Мариной пришли возложить цветы к Монументу воинской и трудовой славы, откуда начинался проспект Победы. Монумент в окружении пяти лестничных маршей был открыт три года назад, представлял собой солдата, за спиной которого возвышалась женщина, олицетворяющая Родину-мать, а на её плече сидел малыш, державший в правой руке позолоченную ветвь. Ходили слухи, будто ветвь на самом деле из чистого золота, и в 80-е неизвестные сумели ночью с помощью автовышки забраться наверх и спилить ветвь. То, что спилили — я и сам видел, наблюдая как-то из окна троллейбуса золотистый обрубок в руке мальчугана. Но вскоре ветвь снова была на своём месте. Конечно, не из какого она не из чистого золота, а злоумышленники, кем бы они ни были, здорово облажались.
Парады на 9 мая были редкостью, проходили только в Москве, и то с огромным перерывом. 1945-й, потом 1965-й, и третий должен пройти на очередной юбилей в 1985-м. Только начиная с 2000-х они стали проводиться ежегодно. Ну а мы вот так вот решили почтить память павших…
И всё это время меня терзала мысль о предстоящем бюро, на котором меня лишат комсомольского билета. А в том, что лишат, я практически не сомневался. Кому охота будет заступаться за вчерашнего интерна, когда сам Артамонов на меня зуб имеет…
В общем, настроение у меня было не ахти, но при Марине я старался держать Poker Face, как пела Lady Gaga. Однако в итоге женская проницательность взяла своё. Когда мы, нагулявшись и отужинав в ресторации, заявились ко мне, и лежали расслабленные после первой близости, она спросила, проведя кончиками пальцем по моей груди:
— Сень, что случилось? Я же вижу, что-то тебя тревожит.
— Да ладно, ерунда, — сделал я попытку отбояриться.
— Нет уж, рассказывай.
Я вздохнул, запустил пальцы в её густые волосы.