Введение в философию желания
Шрифт:
«Нерепрессивную сублимацию» Маркузе связывает с образами Орфея и Нарцисса, которые представляют эстетическое измерение как источник и основу желанного бытия. Жизнь Орфея посвящена борьбе со смертью, освобождению природы и материи, скованной и сковывающей «прекрасные и полные игры формы одушевленных и неодушевленных существ» (с. 143). Восхищаясь Нарциссом, который эротически предается созерцанию красоты, Маркузе ратует за нерепрессивный порядок как «свободное принятие природой в человеке и вне человека «законов» видимости и красоты», так как «орфический и нарциссический опыт мира отрицает опыт, на котором зиждется мир принципа производительности» (с. 139–144). Нерепрессивный порядок есть, по существу, порядок изобилия: необходимость ограничения возникает скорее от «избытка», чем от нужды. И только такой порядок совместим со свободой. Философ уверен: когда «высшие ценности» потеряют свою враждебную отстраненность, изолированность от «низших способностей», для последних станет возможным свободное принятие культуры. Маркузе восстает против культуры, которая держится тяжелым трудом, господством и отречением. Он считает, что в образах Орфея и Нарцисса примиряются Эрос и Танатос. Эти образы «возвращают опыт мира, который не завоевывается, а освобождается, опыт свободы, которая должна пробудить силу Эроса, связанного репрессивными и окаменевшими формами
Герберт Маркузе говорит о важности недифференцированного, единого либидо, предшествующего разделению на «Я» и внешние объекты. «Первичный нарциссизм» вбирает «окружение», соединяя в единое целое нарциссическое «Я» и объективный мир. Привычное антагонистическое отношение между «Я» и внешней реальностью возникает только на поздней ступени их взаимодействия. Он пишет: «Наше нынешнее чувство «Я» – лишь съежившийся остаток какого-то широкого, даже всеобъемлющего чувства, которое способствовало неотделимости «Я» от внешнего мира» (с. 147). Нарциссическое либидо понимается Маркузе как преизбыточное. Всякая сублимация должна начинаться с оживления нарциссического либидо, которое в своем преизбытке тянется к объектам. Эта гипотеза революционизирует идею сублимации: она указывает нерепрессивный способ сублимации, который проистекает скорее от избытка, чем от вынужденного отклонения либидо.
Маркузе выступает за освобождение инстинктов. Но это не гимн распущенности и вседозволенности. Инстинкты должны предстать эстетически облагороженными. Маркузе показывает, что понятие эстетики, как бесполезной и вторичной по сравнению с «полезными науками», является результатом «культурной репрессии» содержания и истин, несовместимых с принципом производительности. Автор «Эроса и цивилизации» раскрывает внутреннюю связь между удовольствием, чувственностью, красотой, истиной, искусством и свободой – связь, отразившуюся в философской истории понятия эстетического. По мысли Маркузе, именно эстетика обнимает мир свободы, который хранит истину чувств и примиряет «низшие» и «высшие» способности человека, чувственность и интеллект, удовольствие и разум.
Идея «нерепрессивной цивилизации» на основе достижений принципа производительности столкнулась с тем возражением, что освобождение инстинктов угрожает взрывом самой цивилизации, так как последняя держится только отречением и трудом или, иными словами, репрессивным использованием энергии инстинктов. Освобождение от этих принудительных ограничений якобы обрекает человека на существование без труда и порядка, чреватое возвращением в природное состояние и уничтожением культуры. Маркузе уверен в том, что данное опасение напрасно, если понять порядок как красоту, а труд – как игру. Все это возможно в эстетике. Прежде всего, Г. Маркузе обращается к кантовской системе, в которой нравственность – это царство свободы, в котором практический разум осуществляет себя согласно законам, им самим установленным («Критика способности суждения») [92] . Красота интуитивно-воззрительно демонстрирует реальность свободы, она становится символом этого царства. Маркузе стремится понять, как эстетическая функция у Канта связывает «низкие» чувственные способности (Sinnlichkeit) с нравственностью.
92
Здесь и далее цитируется по: Кант И. Сочинения: в 6 т. Т. 5. – М.: Мысль, 1968.
В философии Канта эстетическое измерение занимает центральное положение между чувственностью и нравственностью как двумя полюсами человеческого существования в силу того, что эстетическое измерение основываться на принципах, значимых для обоих миров (Здесь и далее – в соответствии с «Критикой способности суждения», Введение.). Основополагающий опыт этого измерения скорее чувственный, чем умозрительный; эстетическое восприятие существенно интуитивно, а не понятийно. Природа чувственности «рецептивна», она познает, воспринимая воздействие данных объектов. Эстетическое восприятие сопровождается удовольствием. Это удовольствие – результат восприятия чистой формы объекта независимо от его «материи» и его (внутренней или внешней) «цели». Объект, данный как чистая форма, обладает «красотой». Такую данность создает работа (или, точнее, игра) воображения. Взятое как воображение эстетическое, восприятие есть чувственность и, в то же время, больше, чем чувственность («третья» основная способность): оно доставляет удовольствие и, следовательно, «существенно субъективно», но, поскольку это удовольствие вызвано чистой формой самого объекта, оно необходимо присуще всякому эстетическому восприятию и всякому воспринимающему субъекту. Но, несмотря на свой чувственный и, следовательно, рецептивный характер, эстетическое воображение продуктивно: путем свободного синтеза оно создает красоту. Действуя через эстетическое воображение, чувственность создает принципы, обладающие всеобщей значимостью для объективного порядка. Этот порядок определяют две основные категории – «целесообразность без цели» и «законосообразность без закона» (Маркузе в основном придерживается здесь основных положений «Критики способности суждения», § 16, 17, 22). Извлеченные из кантовского контекста, они, по мнению Г. Маркузе, очерчивают сущность подлинно нерепрессивного порядка. Они определяют структуру, соответственно, красоты и свободы, и их общий характер заключается в удовлетворении человека и природы «посредством свободной игры их раскрепощенных возможностей» (с. 150–151).
Для Канта «целесообразность без цели» – форма эстетического представления объекта. Что же привлекает Маркузе в кантовской интерпретации такой формы? Любой объект входит в представление и суждение очищенным от своей полезности, цели, которой он мог бы служить, а также перспективы своей «внутренней» финальности и завершенности. Опыт, в котором объект «дан» таким образом, полностью отличается как от повседневного, так и от научного опыта; все связи между объектом и миром теоретического и практического разума приостанавливаются. В результате этой радикальной перемены отношения к бытию появляется новое качество удовольствия, вызываемого формой, в которой теперь обнаруживает
93
См. также: Кант И. Критика способности суждения. Введение, IX.
Маркузе согласен с Кантом в том, что спонтанность в действии познавательных способностей, согласованность которых содержит в себе основание этого удовольствия, делает упомянутое понятие пригодным в качестве посредствующего звена между областью понятия природы и областью понятия свободы в их следствиях, в то время как сама эта спонтанность содействует восприимчивости души к моральному чувству (с. 154–156).
Предпринятое Кантом философское усилие найти опосредование между чувственностью и разумом в эстетическом измерении представлено Г. Маркузе как попытка примирения двух сфер человеческого существования, «разорванных репрессивным принципом реальности». В русле теории Канта Маркузе формулирует принципы «нерепрессивной цивилизации», в которой разум – чувствен, а чувственность рациональна [94] . Действуя через игровой импульс, эстетическая функция, по мысли Маркузе, в состоянии упразднить принуждение и дать человеку как моральную, так и физическую свободу (с. 158).
94
На мой взгляд, проблема заключается не в «переизбрании вожака». Следует не менять местами разум и чувство и даже не приводить разум в гармонию с чувствами и влечениями человека, но понять разум как «чувствующий» по-разному.
Маркузе сетует на то, что под давлением рационализма познавательная функция чувственности постоянно недооценивалась. В соответствии с репрессивным пониманием разума решающая роль в познании была отведена «высшим», нечувственным мыслительным способностям. Чувственность как «низшая» и даже «самая низкая» способность должна была поставлять в лучшем случае только содержание, «сырой материал для высших интеллектуальных способностей», как он ее называет (с. 157).
Маркузе прав, говоря о том, что философская история термина «эстетическое» отражает репрессивную трактовку чувственных (и, следовательно, «телесных») познавательных процессов. При первом приближении кажется, что Маркузе смешивает два значения чувственности: чувственность как связь с чувствами и чувственность как жажда чувственных удовольствий. Но Маркузе напоминает нам о том, что в немецком языке sensuousness и sensuality передаются одним и тем же термином: Sinnlichkeit. Он означает и удовлетворение инстинктов (в особенности сексуальных), и познавательные процессы чувственного восприятия и представления (ощущение sensation). Данная близость значений представляется Маркузе не случайной, поскольку она сохранена по сей день как повседневным, так и философским языком, и термин Sinnlichkeit как основа эстетики удерживает эту двусмысленность. У А. Баумгартена термин обозначает «низшие» («темные», «смешанные») познавательные способности человека плюс «чувство боли и удовольствия» – ощущения плюс влечения (с. 159). Вспомним также, что эстетика была задумана Баумгартеном как наука о чувственном познании, поскольку «низшие познавательные способности», как он думал, имеют свою собственную логику. Кстати, в лекциях по антропологии Кант говорит о том, что можно установить всеобщие законы чувственности (Sinnlichkeit), так же как можно установить всеобщие законы рассудка; т. е. существует наука о чувственности, а именно, эстетика, и наука о рассудке, а именно, логика.
Этимологическая судьба основополагающего термина редко подвержена случайностям. Маркузе исходит из того, что познание – не исключительная и даже не первичная функция чувств. Их познавательная функция смешивается с их потребительской функцией (sensuality); они эротичны и управляемы принципом удовольствия. Из этой смеси познавательных и потребительских функций вытекает смешанный, зависимый, пассивный характер чувственного познания, создающий затруднения для принципа реальности, который стремится подчинить его и организовать с помощью понятийной деятельности интеллекта, разума. Только в искусстве созерцание и чувство возведены в духовную всеобщность [95] . Новизна подхода Маркузе заключается в том, что он ищет эротизм уже не в фигуре художника, как то было у Фрейда, но в фигуре самого искусства. Маркузе настаивает на существовании связи между чувственным познанием и инстинктивным удовлетворением. Эстетическое удовольствие по-прежнему остается удовольствием, но источник чувственного удовольствия (sensual origin) здесь оказывается «подавленным», и удовлетворение возникает от чистой формы объекта.
95
Вспомним рассуждения Гегеля в его «Эстетике» о том, что только в искусстве мысль не только отказывается от своей вражды к природе, но и становится радостной в ней; чувство, удовольствие и наслаждение получают оправдание и освящение, так что природа и свобода, чувственность и понятие одновременно находят свое оправдание и удовлетворение.
Вслед за Кантом и Шиллером Маркузе развивает мысль о том, что эстетическая функция может играть решающую роль в преобразовании цивилизации. Так, Шиллер считал, что человек свободен только там, где он свободен от принуждения, внешнего или внутреннего, физического или морального, когда его не ограничивают ни законы, ни потребности (См.: «Письма об эстетическом воспитании»). Став «всеобщим», принцип эстетического способен реорганизовать все человеческое существование. Маркузе особо отмечает те мысли Шиллера, где тот рассуждает об эстетической культуре как о «совершенном перевороте всего способа ощущать», что станет возможно только при достижении цивилизацией высочайшей физической и интеллектуальной зрелости. Мыслительной способностью, осуществляющей свободу человека (свободу играть, как называет ее Шиллер) должно стать именно воображение (с. 160–165).