Введение в философию желания

Мальцева Анжела Петровна

Маркузе напрасно не различает удовольствие и удовлетворение, потребность и желание. Нужно понять то, что устремленность к удовольствию породит скорее зависимость, чем свободу. В романе «Сто лет одиночества» Маркес замечательно показывает, как уничтожает страсть двоих влюбленных, их дом, который они бросили на растерзание термитам, не в силах оторваться друг от друга ни на минуту. Удовольствие как «вещь в себе» скорее требует растворения и уничтожения личности и имени, но только личность может говорить «нет» или «да», т. е. делать выбор и утверждать меру.

Маркузе правильно хочет вывести желание за пределы «генитальной» сферы, но при этом не замечает того, что именно сексуальное желание чувственного полового наслаждения он делает причиной всякого вообще развития человека. Он растягивает «сексуальность» на все остальное (игру, труд, обучение), тогда как нужно «всему остальному» вернуть ту степень значимости, которую искусственно и ошибочно получила в репрессивной цивилизации сексуальность и «генитальная сфера». Сексуальность действительно связана с сильнейшим удовольствием. Но сама особая сила удовольствия образована искусственно, за счет наибольшей оформленности сферы сексуального

культурными запретами. Нужно понять, что удовольствие связано не с «генитальной областью», но со свободой, познанием и осознанием себя, которые представлены в детстве синкретично. Сексуальность включена в удовольствие быть свободным, а не наоборот! Свобода «начала» дана нам для того, чтобы, познав ее, мы захотели бы ее и, не удовлетворившись свободой «начала», устремились бы к свободе «конца», свободе цели, или идеальной свободе. Маркузе не видит, что именно репрессивность делает сексуальность и удовлетворение сексуального инстинкта «самым важным делом на свете». Несвободу от репрессивного (политического) строя Маркузе заменяет другой несвободой, родовой. Казалось бы, понимая, что сама важность сексуальной активности человека определяется и обозначается исторически, Маркузе все время впадает в эссенциализм, говоря об абсолютной натуральности стремления человека к чувственному удовольствию. Он не различает сексуальность как знак (культурный артефакт) и бессознательное влечение, половой инстинкт. Нужно отказаться от мысли, что сексуальность целиком дана природой или получаема от природы в готовом виде, а культура затем изменяет ее, освобождая, либо подавляя при этом. Дело не обстоит так, что мы должны реализовать свои желания, иначе нереализованное желание уничтожит культуру и цивилизацию. И не так, что желание противостоит разуму и культуре. Надо понять, что сексуальность подчинена желанию свободы и что желание это удовлетворяется разными путями. Первый путь – путь «индивидуального» желания. Второй путь – путь «личного» желания.

Идея важности индивидуальной эротической удовлетворенности каждого человека появляется в эпоху Просвещения, когда срастаются категория индивидуальности, изменившей экономические взаимоотношения между человеком и миром, и категория сексуальности [97] . Желания субъекта понимается здесь как власть потреблять, поощряющую как покупки товаров в местном магазине, так и потребление разнообразной сексуальной продукции, такой, в частности, как порнография. В наше время постмодернистская склонность к признанию и поощрению эротического многообразия отражает всевозрастающий индивидуализм, проводимый в жизнь капиталистической системой, стремящейся постоянно разнообразить рынок через актуализацию самых специфических вкусов. «Индивидуальная свобода существует единственно в рамках разнообразных рынков, где разрушены какие-либо барьеры, что позволяет различным товарам циркулировать с совершенно анархической энергией. В этом новом мире, – пишет Мортон, – желание воспринимается как автономия – не регулируемая и ничем не стесненная» [98] (Morton, 1995, р. 370). Д. Уикс добавляет, что радикальный индивидуализм становится доминантой нашей эпохи, а это – весьма противоречивый феномен: «Дискурс выбора есть властный разрушитель старых истин… Но в негативном смысле сексуальная свобода, которая не терпит никаких барьеров на пути сексуального удовлетворения, превращает сексуальное удовольствие в исключительное основание половой этики» [99] (Weeks, 1995, р. 28–29).

97

Birken L. Consuming Desire: Sexual Science and the Emergence of a Culture of Abundance. – Ithaca; N.Y.: Cornell University Press, 1988.

98

Morton D. Birth of the Cyberqueer // PMLA. – 1995. – № 110(3). – P. 369–381.

99

Weeks J. Sexuality. – London; N.Y.: Routledge, 1995.

У Маркузе биологический импульс, будучи отпущенным на свободу, самим этим освобождением превращается в культурный. При этом принцип удовольствия обнаруживает собственную диалектику: «тело как субъект-объект удовольствия требует все большей изощренности организма, усиления его рецептивности, развития чувственности», эротическая цель «сама создает пути своей реализации: упразднение тяжелого труда, улучшение окружающей среды, победа над болезнями и старостью, создание роскоши. Все эти направления деятельности порождаются непосредственно принципом удовольствия и в то же время формируют труд, ассоциирующий индивидов «во все большие единства» свободные от искажающего воздействия принципа производительности, они модифицируют импульс, не уводя его от своей цели» (с. 183). Маркузе считает, что следует сделать целью любой деятельности удовольствие, ведь только цель (удовольствие в случае игры и самосохранение в случае труда) отличает трудовую деятельность от деятельности игровой. Маркузе настаивает на том, что «труд как свободная игра не признает администрирования», не поддается организации и регламентации рациональным порядком. Нерепрессивная сублимация должна, по его мнению, создать свой собственный культурный порядок этой сферы. Маркузе разрабатывает такую концепцию труда, удовольствие от которого не приходило бы извне (предвосхищение вознаграждения), не рождалось бы, как он говорит «осознанием удачности профессионального выбора и доставшегося места, а также своего вклада в функционирование аппарата», но было бы следствием деятельности органов тела и тела как целого, активизирующем эрогенные зоны или эротизирующей тело в целом (с. 184–185).

Маркузе обосновывает новую рациональность, в согласии с

требованиями которой ни одно из действий не должно быть совершено вопреки желанию. Правда, речь идет о желании эротизированного, чувственного удовольствия. «Принцип удовольствия проникает в сознание. Эрос создает новую форму разума. Теперь разумным становится то, что поддерживает порядок удовлетворения» (с. 194). Маркузе делает очень важное предположение о том, что инстинкт обладает внутренним барьером, который «сдерживает его неистовую силу». Он пишет: «Возможно, Эрос обладает «естественным самоограничением» так, что для своего подлинного удовлетворения он сам нуждается в откладывании, окольности и задержке. Тогда возможны препятствия и ограничения, не налагаемые извне принципом реальности, но устанавливаемые и принимаемые изнутри самого инстинкта», ибо им присуща либидозная ценность (с. 196). (Такая же мысль есть у Фрейда, который в работе «Об унижении любовной жизни» полагал, что «неограниченная сексуальная свобода» ведет к неполному удовлетворению.) Итак, инстинкт «отпускается на волю», и уже сам порождает для самого себя барьер, так как препятствие – используя психоаналитическую терминологию – увеличивает возбуждение либидо. Этот барьер вырастает изнутри инстинкта, а не навязывается ему со стороны, в чем и заключается его ценность, по мнению Маркузе.

Вновь все поставлено им «с ног на голову». На самом деле не инстинкт нуждается в препятствии, но личность нуждается в свободе. (Об этом у Маркузе – ни слова.) Следование инстинкту изнуряет человека. «Индивидуальное» желание как такое отношение к своим желаниям, когда ни одно из них не может быть оставлено неудовлетворенным, в конечном итоге уничтожает саму способность желать и быть свободным. Маркузе прав, говоря о «чувственной рациональности, которой присущи собственные нравственные законы», но он ошибается, ища барьеры к абсолютному удовлетворению в инстинктивной природе человека, а не в личности. Во всяком случае, ему не удается показать, как логика самого желания приводит к выбору свободы.

Но логика рассуждения вынуждает все-таки Маркузе представить удовольствие как то, что не связано с удовлетворением нужды и потребности: «Удовольствие содержит элемент самоопределения, который является знаком человеческого триумфа над слепой необходимостью». Философ цитирует Макса Хоркхаймера и Теодора Адорно: «Природа не знает действительного удовольствия, но только удовлетворение потребности. Всякое удовольствие имеет общественную природу. Причем для несублимированных аффектов это характерно в не меньшей степени, чем для сублимированных. Удовольствие коренится в отчуждении» (с. 197). По сути дела Маркузе приветствует именно желание, которое направлено на бесконечность.

Герберт Маркузе считает, что в нерепрессивной цивилизации следует развивать ту сторону памяти, когда запоминаются не одни только обязанности, вина, грех, невзгоды, угроза наказания, но и удовольствия, счастье. Нужно, чтобы счастье не воспринималось как то, что позади (концепция «потерянного рая»), но как то, что впереди (с. 201–202). «Своей устремленностью к вечности Эрос бросает вызов важнейшему табу, которое санкционирует либидозное удовольствие только как временное и контролируемое условие, но не как постоянный и главный источник человеческого существования. Конфликт между жизнью и смертью становится тем слабее, чем реальнее становится для жизни достижение состояния удовлетворения» (с. 203). Маркузе – за такую цивилизацию, в которой люди будут умирать только тогда, когда у них будет исчерпано желание жить: «Не смерть как таковая, но смерть прежде возникновения необходимости и желания умереть, смерть в агонии и страданиях, является обвинительным актом цивилизации и свидетельством неискупимой вины человечества» (с. 205). Хотя при этом он постоянно путается и впадает в противоречие, определяя счастье как отсутствие напряжения и желаний, а свободу самовыражения в игре и труде – как растворение личности в нирване (см., например, с. 204).

Маркузе выступает против «спиритуализации» желаний. И здесь вновь путаница и не различение свободы «начала» и свободы «цели». По его убеждению, сущность Эдипова желания составляет не потребность в надежной защите, непозволительной безопасности и непозволительного удовольствия. «Эдипово желание – это неутолимое детское стремление к первообразу свободы, т. е. к свободе от потребностей. И поскольку (неподавленное) сексуальное влечение является биологическим носителем этого первообраза свободы, сущность Эдипова желания составляет именно «сексуальное влечение». Его естественный объект – не мать как таковая, но как женщина, как принцип удовлетворения. Такой Эрос, связанный с рецептивностью, покоем, безболезненным и целостным удовлетворением, максимально приближается к инстинкту смерти (возвращение в лоно), а принцип удовольствия – к принципу нирваны. «Эрос дает здесь свой первый бой всему, что несет с собой принцип реальности: отцу, господству, сублимации и смирению. Однако затем свобода и осуществление постепенно начинают ассоциироваться с этими отцовскими принципами: свобода от потребностей приносится в жертву нравственной и духовной независимости». Именно «сексуальное влечение» к матери-женщине составляет, по мысли Маркузе, первую угрозу психическому фундаменту цивилизации. Такие влечения парализуются систематическими ограничениями, налагаемыми цивилизацией на инстинкты жизни и вытекающей отсюда неспособностью последних к эффективному «связыванию» агрессии (с. 234–235).

Здесь Маркузе вновь переворачивает все «с ног на голову». Я думаю, что человек ищет свободы, он действительно устремлен к свободе, к еще большей свободе, но как раз «репрессивная цивилизация» и представляет свободу как сексуальное удовольствие. «Репрессивная цивилизация» контролирует доступ к сексуальному удовольствию, «понимая», что в самом этом удовольствии спрятано опасное для нее желание свободы. Но следует не освобождать доступ к сексуальному удовольствию, как то считает Маркузе, но усиливать и очищать, развивать и углублять понимание и желание свободы. Нужно освобождать это первично данное человеку чувство свободы от «пуповины», абстрагировать понятие свободы личности от чувства свободы «материнского лона». Нужно помочь человеку родиться, а не охранять его нежелание оторваться от неги материнской заботы. То, что мы были необыкновенно счастливы в лоне матери, не означает, что нам нужно туда возвращаться или превращать весь мир в такое лоно. Мы действительно хотим освободиться от нужды и потребностей, но не за счет «нирванизации» своей жизни.