Выбирая свою историю."Развилки" на пути России: от Рюриковичей до олигархов

Соколов Никита

Начался «перебор людишек» — не зачисленные на опричную службу прежние обыватели этих улиц и слобод были выселены из своих домов в другие части посада. Для содержания этого двора, «на свой обиход» царь отобрал в опричнину около 20 городов с уездами и несколько от­дельных волостей, в которых земли розданы были опричникам, а прежние землевладельцы выведены были из своих вотчин и поместий и получили земли в неопричных уездах. Опричная область не состав­ляла сплошной территории, в нее вошли волости, расположенные на разных концах Московского государства, и даже отдельные части го­родов (как, например, позже была взята в опричнину Торговая сто­рона Новгорода). Остальная страна получила наименование земщи­ны. Все центральные учреждения, оставшиеся в земщине, приказы, должны были действовать по-прежнему, «управу чинить по старине», под руководством земской Боярской думы, которая должна была о важнейших делах докладывать государю.

Второй пункт указа вводил в стране новый правовой режим: за царем признавалось полное право по произволу казнить и миловать «лиходеев» и «изменников» («и в тех ведает бог да он, государь, и в животе и в казни его государьская воля...»).

Таким образом высшая власть получала право бессудной казни. До тех пор обычай не позво­лял великому князю лишать кого-либо чести, жизни или имущества, «не осудя праведным судом с бояры своими». В силу этого пункта уже в ближайшие недели были казнены и отправлены в ссылку несколько видных бояр.

Во всей истории России нет эпизода (кроме, может быть, петровс­ких реформ или ленинской революции), который вызывал бы между историками столько ожесточенных споров, как опричнина. Историки XIX в., начиная с основателя отечественной исторической науки Ни­колая Михайловича Карамзина, видели в ней лишь «бессмысленную тиранию», следствие «ужасной перемены в душе царя» после смерти любимой жены Анастасии. В.О. Ключевский говорил о введении оп­ричнины: «Если все это не простое сумасбродство, то очень похоже на политический маскарад, где всем государственным силам нарочно да­ны несвойственные им роли и поддельные физиономии», а сама оп­ричнина имела характер орудия, направленного исключительно «про­тив лиц, а не против порядка» и в этом качестве не имела «политичес­кого смысла». В конце века С.Ф. Платонов попытался найти в опричной политике социальный смысл: он выдвинул гипотезу, будто бы опричнина была орудием борьбы центральной власти с «потомка­ми владетельных князей» и «подвергла систематической ломке вот­чинное землевладение служилых княжат вообще, на всем его прост­ранстве», а целью Грозного было «ослабление родовой аристократии». Гипотеза Платонова была без доказательств принята советской исто­рической литературой в качестве полновесной теории. Бодрое и едино­душное это усвоение произошло по вненаучным причинам. Понимание опричнины как механизма смены старого боярства новым дворян­ством в качестве опоры власти позволяло представить террористичес­кий режим опричнины достигающим исторически «прогрессивных» целей, ибо в такой смене и заключался, с точки зрения марксистов, прогресс. С.В. Бахрушин, например, писал в 1947 г., что «опрични­на, несмотря на ряд темных сторон, достигла больших и положитель­ных результатов в деле государствешюй централизации. Опричнина была, несомненно, прогрессивным явлением, поскольку она помогла ликвидировать остатки феодальной раздробленности и расчистила путь к созданию в будущем абсолютистского государства, которое в данных исторических условиях было необходимо для развития эконо­мической и политической мощи русского народа». А куда же было де­ваться Сергею Бахрушину (бывшему члену кадетской партии, о чем ему напоминали на экзаменах советские студенты), если сам «кори­фей всех наук» Иосиф Сталин даже однажды побранил Сергея Эйзен­штейна за то, что в его «Иване Грозном» «прогрессивное войско оп­ричников изображено как банда разбойников и мародеров», добавив, что единственная ошибка Ивана Грозного состояла в том, что он «не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных феодальных се­мейств, не довел до конца борьбу с феодалами».

Как только сталинский режим рухнул, зашаталась и «прогрессив­ная» схема — были опубликованы работы С.Б. Веселовского, показав­шего, что в годы опричных гонений боярство пострадало не больше других сословий. Позднее В.Б. Кобрин окончательно развеял легенду о мнимой «демократичности» опричнины, показав, что опричное во­инство формировалось из тех же социальных слоев, из которых и ра­нее составлялся государев двор.

Р.Г. Скрынников, проанализировав состав опричных жертв, при­шел к выводу, что более всего пострадали старомосковское боярство, приказная бюрократия и руководство церкви, а «с политической точ­ки зрения террор против указанных группировок был полной бессмыслицей». Дело заходило в тупик. Сталинская ясность оставалась только на страницах школьных учебников.

Между тем никакой загадки в опричнине нет. Загадочным это яв­ление становится только, если подходить к нему с предвзятым убеж­дением в наличии у Грозного социальной программы, а таковой у ца­ря, как мы убедились, не было. Достаточно вглядеться в способ фор­мирования опричного войска и направление основных его ударов, и смысл чудовищного нововведения будет совершенно ясен.

Прежде всего следует отрешиться от распространенного заблуж­дения, что, вводя опричнину, Грозный разделил страну. Ничего по­добного, разумеется, не было, царь продолжал управлять всем госуда­рством, но его маневр обеспечил раскол в рядах Боярской думы, чи­нов «государева двора», приказной бюрократии и даже духовенства (в опричнину входили и некоторые монастыри). Царь получил возмож­ность сформировать собственное частное войско, набор в которое происходил не по общепринятому сословному принципу, а по принци­пу личной преданности. Опричники, которых набралось до шести ты­сяч, давали присягу служить царю верой и правдой, «доносить на из­менников, не дружиться с земскими... не водить с ними хлеба-соли, не знать ни отца, ни матери, знать единственно государя». Бесчин­ства, грабежи и издевательства над земскими ставились опричникам в заслугу; чем более ненавидели земские опричников, которых звали «кромешниками», тем большее доверие испытывал к ним Грозный, которому нужна была сила способная на все и по-собачьи преданная ему лично. Не случайно знаком опричного «достоинства» была назна­чена притороченная к седлу собачья голова. Доказательства личной преданности требовались иногда самые чудовищные (передавали, что некто из опричных должен был зарезать родного отца). Но и этих скреп казалось Грозному недостаточно. Дополнительной гарантией верности государю должен был стать монашеский обет. Ближайшие три сотни опричников составили псевдомонашеское братство, где царь был игуменом.

Религиозная подоплека опричнины, как

показывают последние исследования А.Л. Юрганова, заключалась в последовательном, хотя и рискованном с канонической точки зрения, доведении Иваном Грозным до логического конца идеи о царе как наместнике Божьем на земле. Еще Иосиф Волоцкий писал, что «царь убо естеством (т. е. те­лом) подобен есть всем человеком, а властию же подобен есть вышням (т. е. Всевышнему) Богу». А значит, по разумению Ивана, царь, «яко Бог», имеет право на ярость наказания, может начинать Страш­ный суд «здесь и сейчас», казня грешников и милуя праведников. Так что в восприятии самого Грозного опричнина, скорее всего, была яв­лением и политическим, и религиозным. Разумеется, с точки зрения строго церковной — это чудовищное искажение самого существа Но­вого Завета. Именно об этом бесстрашно напоминал царю митропо­лит Филипп.

Первые опричные казни ставят исследователей в тупик, в списках жертв невозможно проследить какой-либо закономерности. Кроме того, невозможно себе вообразить, что все сложное заведение оприч­нины предпринималось ради казни в феврале 1565 г. пятерых бояр и ссылки в Казань десятка ростовских и ярославских княжат. По всей видимости, в течение года Грозный лишь острил опричный топор, и только когда орудие было вполне готово, употребил его по назначе­нию. Основные «потоки», которые ясно просматриваются в кажу­щемся хаосе опричных казней, показывают совершенно недвусмыс­ленно, для чего этот топор создавался.

Первой жертвой широкомасштабного и целенаправленного оп­ричного террора стали члены Земского собора 1566 г. Собор был соз­ван для подтверждения правительственного курса на продолжение войны в Ливонии и, соответственно, утверждения чрезвычайных на­логов. На Соборе значительная группа участников потребовала отме­ны опричнины. Последовали казни и ссылки.

Следующий удар был нанесен по земской думе. 11 сентября 1568 г. были казнены конюший — председатель думы — И.П. Челяднин-Федоров, окольничие М.И. Колычев и М.М. Лыков, боярин А. И. Катырев-Ростовский и с ними до 150 дворян, приказных людей. Мы никог­да не узнаем, насколько основательны были выдвинутые против дум­цев обвинения в заговоре с целью смещения Ивана Грозного и замены его старицким князем Владимиром Андреевичем. Обвинение, скорее всего, было ложным, существенно, однако, что под этим предлогом уничтожался целый слой старинных советников московских госуда­рей, носителей традиции «вольных слуг», не готовых беспрекословно повиноваться любому княжескому распоряжению.

Оппозиция в думе была обезглавлена, ничто не мешало теперь Грозному расправиться со строптивыми церковными иерархами, так­же ставшими в оппозицию режиму. 9 мая 1566 г. митрополит Афанасии демонстративно сложил с себя сан и удалился в Чудов монастырь, в знак протеста против опричнины. Грозный предложил занять ка­федру казанскому архиепископу Герману, который даже переехал на митрополичий двор. Однако вскоре новый митрополит попытался склонить царя к отмене опричного режима «тихими и кроткими сло­вами», и члены опричной думы настояли на немедленном изгнании Германа. В Москву был спешно вызван игумен Соловецкого монасты­ря Филипп (в миру Федор Степанович Колычев). Филипп принадле­жал к знатному старомосковскому боярскому роду и по прибытии в Москву быстро сориентировался в положении дел. Он согласился за­нять кафедру, но при этом потребовал отмены опричнины. Царь был в ярости и хотел удалить Филиппа, не сделал он этого лишь из опасе­ния окончательно испортить отношения с духовенством, которое и без того было до крайности раздражено. В конце концов церковному со­бору удалось уговорить соловецкого игумена, и 20 июля 1566 г. Фи­липп дал обязательство «не вступаться» в опричнину и царский «домовный обиход» при условии, чтобы он и впредь «советовал бы с ца­рем и великим князем», и взошел на митрополию. Однако «советовать», не «вступаясь», было немыслимо, и митрополит не ис­полнил бы своей должности в глазах паствы, если бы не попытался об­разумить государя. В марте 1568 г. митрополит посетил царя и долго беседовал с ним наедине. Убедившись в тщетности приватных увеща­ний, митрополит выступил публично: 22 марта во время богослуже­ния в Успенском соборе при большом стечении народа митрополит Филипп начал с государем «враждовати о опришнине». Митрополит несколько раз публично обличал царя. Опричники начали готовить над ним расправу. В Соловки была отправлена ревизионная комис­сия, в результате митрополит был обвинен в «порочном поведении». Обвинение было до такой степени шито белыми нитками, что его от­казался подписать единственный авторитетный член следственной комиссии епископ Пафнутий. Тем не менее 4 ноября 1568 г. импро­визированный Земский собор Филиппа осудил и лишил его сана. Не зная о соборном решении или не желая подчиниться ему, 8 ноября Филипп произносит очередную проповедь против опричнины. Оприч­ники во главе с Алексеем Басмановым ворвались в собор, сорвали с митрополита облачение и отправили его в заточение в Тверской Отроч монастырь, где через год во время похода на Новгород его лично задушил Малюта Скуратов.

Расправа над Филиппом означала гораздо больше, нежели прос­то устранение неугодного иерарха. Право «вступаться» и «совето­вать», за которое упорно держался митрополит, издревле принадле­жало иерархам православной церкви на Руси. Одна из главных светских обязанностей митрополита заключалась в «печаловании» царю, указании власти на «неправедность» ее действий. Обычай, ко­торый в те времена был важнее писаного закона, запрещал князю не прислушиваться к митрополичьему «печалованию», которое таким образом служило важным инструментом политической адвокатуры и обратной связи великого князя с его подданными. Устранение Филип­па, сопровождавшееся почти полным «перебором» церковных иерар­хов, положило конец этой практике. Царь освободился еще от одного важного и эффективного механизма, ограничивавшего его произвол. С этого времени церковная организация на Руси стала приобретать характер служилого сословия, жестко контролировавшегося верхов­ной властью. Смирение церкви покупалось отчасти и «пряником» — взятые в опричнину монастыри (московский — Симонов, ярославс­кий — Спасский) получали существенные льготы и привилегии.