Выбирая свою историю."Развилки" на пути России: от Рюриковичей до олигархов

Соколов Никита

Но главное — определялся круг вопросов, которые отныне госу­дарь должен был решать «с приговору и с совету» представителей рус­ского общества:

«На Москве и по городом суду быти и свершатись по прежне­му обычаю и по судебники Российского государства, а буде похотят в чем пополнити для укрепления судов, и государю на то поволити з думою бояр и всей земли. ..А не сыскав ви­ны и не осудивши судом всеми бояры, никово не казнити и че­сти ни у ново не отымати и в заточенье не засылати, поместей и вотчин и дворов не отымати. И о всем том делати государю с приговору и с совету бояр и всех думных людей, а без думы и приговору таких дел не совершати» (Сборник Русского исторического общества. Т. 142. С. 101-109).

Таким образом, за годы Смуты в сознании «верхов» московского общества уже появилось представление, что государь должен был за­нять трон с согласия «всей земли»

как верховного сословного органа. «И что нам от земли повелят, то мы и учиним», — говорили послы польским дипломатам.

Августовский договор был не тайным сговором нескольких бояр, а выражал волю находившихся в Москве «чинов» русского общества — более 500 человек «стольников и дворян». На следующий день жите­ли Москвы принесли присягу в Успенском соборе, а затем из столицы стали рассылать грамоты в другие города с предписанием привести их население к присяге. Нового царя признали Новгород, Владимир, Ко­строма, Ярославль, Ростов, Вологда, Углич, Белоозеро, Коломна; еще раньше, на основании февральского соглашения, королевичу присяг­нули служилые и посадские Зубцова, Ржевы-Володимировой, Дорогобужа, Вязьмы, Можайска, Старицы, Брянска и Серпейска. Чтобы не допустить в Москву самозванца, бояре в сентябре 1610г. впусти­ли в столицу польский гарнизон.

Некоторые историки полагают, что эти договоры, как и «крестоцеловальная запись» Шуйского, могли стать началом выхода из Сму­ты и являлись шагом от самодержавия к правовому государству. При­глашение иностранного, но «законного» и «природного» принца на престол, как и ограничение его прав при избрании, скорее всего, бы­ло возможно. Несомненным было и стремление правящей элиты га­рантировать себя от повторения опричных казней. Можно полагать, что были бы обеспечены свободные контакты между государствами и подданными, что сделало бы русское общество доступным для поль­ско-литовского культурного влияния. Военный союз позволил бы бо­лее успешно бороться с татарскими набегами. Купцам обоих госу­дарств позволялось свободно торговать всякими товарами на их тер­ритории. Наметилось бы некоторое сближение политического строя Речи Посполитой и России, при том, что последняя сохранила бы свое социально-политическое устройство и «прежние обычаи».

Но договор сразу же оказался под угрозой. Во время переговоров выявились «недоговоренные статьи»: остался открытым вопрос о пе­реходе Владислава в православие и его браке — москвичи настаивали, что их государь должен взять себе жену «в Московском государстве православную». Для решения спорных вопросов к королю отправи­лось многолюдное посольство из представителей от уездных дворянских корпораций-«городов», стрельцов, подьячих и нескольких «тор­говых людей», во главе с митрополитом Филаретом и боярином кня­зем Василием Голицыным. Резонно полагая, что овладеть русским троном можно только при поддержке русского общества, московские политики считали, что для достижения этой цели король должен не­медленно прекратить войну и отправить сына в Москву, Послы про­сили, чтобы «государь наш королевич пожаловал, крестился в нашу православную хрестьянскую веру греческого закона», настаивали на недопустимости пропаганды католицизма и сохранении территори­альной целостности своего государства.

Однако высшие чины московского двора, в руках которых нахо­дилось ведение переговоров, не очень-то стремились расширять пра­ва «земли». Не случайно договор зафиксировал широкую компетен­цию боярской думы, а «вся земля» получила право лишь участвовать в пополнении Судебника новыми статьями. Трудно сказать и насколь­ко перечисленные в договоре принципы соответствовали представле­ниям массы мелких служилых и «тяглых» людей о справедливом об­щественном устройстве. Казаку нужны были «воля» (личная свобода вне государственных рамок) и лихие военные экспедиции «за зипуна­ми»; крестьянин хотел мирной жизни, по возможности — без податей и без помещика, а дворянин — поместий и «людишек» за верную службу. А всем вместе нужен был стоящий над всеми «чинами» госу­дарь как источник милостей и гарант от произвола «сильных людей». В народном сознании уже сложился идеальный образ праведного и благочестивого «великого государя царя» — защитника веры, «благо­лепного» в общественной и личной жизни, обязанного заботиться о подвластных. Не случайно в народных песнях и преданиях об Иване Грозном (даже в новгородских землях, где особенно свирепствовали опричники) современные ученые находят «оправдательные тенден­ции»: вот был настоящий царь — умел казнить, но умел и миловать...

Офицер московского гарнизона шляхтич Самуил Маскевич пере­сказал разговоры, которые он и его товарищи вели с русскими дворя­нами: «...Наши хвалили им вольности, чтобы, с нами соединившись, ее добыли». Собеседники отвечали ему: «Ваша вольность для вас хоро­ша, а наша неволя для нас...

У вас более могущественный угнетает бо­лее худого; вольно ему взять у более худого имение и его самого убить». Москвичи неплохо представляли себе польские порядки, где равенство «панов-братьев» на деле приводило к всевластию магнатов, занимавших высшие государственные должности. Владения таких магнатов, как литовские Радзивиллы, с десятками городов и сотнями сел, были сравнимы по размерам с современными европейскими госу­дарствами вроде Бельгии. Их владельцы содержали собственные ар­мии, которые по численности и оснащению превосходили коронные войска. На другом полюсе находилась масса бедной шляхты, гордой своим происхождением и правами: «Шляхтич на загроде (крохотном участке земли) равен воеводе!» На деле такие малоземельные или без­земельные «паны» были бессильны противостоять воле сильного сосе­да и часто из милости служили при магнатских дворах, хотя и требо­вали, чтобы хозяин порол их только на персидском ковре... А в Моск­ве государь мог возвысить бедного сына боярского, а любого знатного и богатого боярина отправить в ссылку.

Возможно, со временем отношение русского дворянства к шля­хетским «вольностям» могло измениться — если бы сама шляхта и ее вожди проводили более гибкую политику. Однако Сигизмунд III дого­вор выполнять не собирался и известил Жолкевского, что некоторые условия он принять не может: порядок в России будет обеспечен, только если польские войска будут находиться в пограничных крепос­тях и в Москве. Король справедливо полагал, что его 15-летний сын не имел опыта управления; но еще меньше он доверял его новым под­данным. «Это такой народ, — писал он Жолкевскому, — которому уже из-за его религии опасно доверять, грубых обычаев и твердого сердца, у которого жестокость заменяет право, а несвобода стала его приро­дой». Если гетман стремился с помощью уступок утвердить Владисла­ва на русском троне и вовлечь Россию в орбиту польского политичес­кого и культурного влияния, то король и его советники не стремились к сохранению Российского государства и планировали включить его в состав Речи Посполитой. Сейму король объявил главной целью своего похода возвращение Смоленщины и Северской земли, утраченных Великим княжеством Литовским в конце XV — начале XVI вв., в то время как согласно августовскому договору Российское государство сохраняло свои существовавшие до Смуты границы.

Коронный подканцлер Феликс Крыйский на сейме 1611 г. за­явил, что московиты «уже у нас в руках; если о государе, то должны того принять, кого им дадут, и терпеть то, что прикажет победитель». Ревностный католик Сигизмунд III упрекнул гетмана за то, что тот обещал «костелов римских в Московском государстве не строити», и собирался заставить московские «чины» передать власть ему самому. С помощью пожалований и наград он предполагал купить большую часть русской политической элиты и оставить ее при своих «правах и обычаях».

Королевич Владислав не приехал в Москву (о его переходе в пра­вославие так и не договорились), а его отец от имени «царя Владисла­ва Жигимонтовича» стал раздавать поместья и воеводства в России. Русская знать не обнаружила единства. Часть ее, преимущественно из бывших «тушшщев», пошла на поклон к королю. Сигизмунд и его наместник в Москве Александр Гонсевский распоряжались ценностя­ми казны, назначали на должности своих ставленников. В Пушкар­ском приказе был посажен кн. Юрий Хворостииин, в Ямском — Ни­кита Вельяминов, в Большом приходе — кн. Федор Мещерский. По­местный приказ по распоряжению короля возглавил дьяк Иван Грамотин. Иные московские бояре, как князь Григорий Ромодановский, выезжали в лагерь короля, чтобы исхлопотать себе новые вотчины. Другой боярин, князь Иван Куракин, выполняя королев­скую инструкцию, уговаривал своих коллег выбрать на престол Сигизмунда. Одним из наиболее ярых приверженцев польской власти стал бывший купец, дьяк Федор Андронов; он стал московским казна­чеем и советовал королю «доставать» недовольных соотечественников «саблею и огнем», за что получил две волости в Старицком уезде.

Неисполнение договора и действия польских войск вызвали в мар­те 1611 г. восстание в Москве. После целого дня ожесточенных боев поляки по совету бояр стали поджигать город: «Михаиле Салтыков первой нача жечь двор свой». Восставшие вынуждены были отсту­пить; начался грабеж города. Мартовское восстание означало пере­лом в отношении русского общества к польско-литовским «союзни­кам». Если до того провинциальные города еще признавали договор при условии, что «Жигимонт король... сына своего... на Московское государство дал и сам бы от Смоленска отшел, изо всей бы земли Рос­сийского государства польских и литовских людей вывел», то отныне указаний боярского правительства на местах больше не исполняли. Бессильная Дума окончательно потеряла традиционный авторитет и отныне не могла оказывать влияния на русское общество.