Взыскующие града. Хроника русской религиозно-философской и общественной жизни первой четверти ХХ века в письмах и дневниках современников

Коллектив авторов

От Николая Александровича имел недавно закрытку, — умерла его мать, и мы все хотим печатать его книгу. Дай Бог ему не запутаться! Я, перечитывая религиозно-философские вещи Канта, убеждаюсь, что Соловьев вместо Толстого в качестве материала для Антихриста (который, конечно, будет стрелять категорическим императивом) мог бы взять атеистического кенигсбергца! Много поучительного и интересного нахожу в знакомстве со старо-немецкой мистикой ХIV века, от Экхарта.

Мы сходимся с отцом Павлом Александровичем, что гносеологическая природа мистики разных сортов и устремлений есть один из самых жгучих вопросов современной мысли.

Ну прощайте. Да хранит Вас и семью Вашу Господь!

Привет от нас Евгении Давыдовне.

Целую

Вас. Любящий Вас С. Булгаков

391. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой [1200] <26.07.1912. Бегичево — Михайловское>

Милая и дорогая Гармося,

Ты пишешь: «из твоих писем ничего нельзя уловить», и тебе кажется, что я и не чувствую ничего. Прежде, по-твоему, я сильнее и больше чувствовал. Не сильнее, а иначе. Так же, как и ты и даже гораздо больше, — я в тисках. Слушай, дорогая, тебе хочется найти в моих письмах сильное и горячее чувство. Тебе кажется, что его там нет, и оттого ты кипишь, волнуешься, сердишься, негодуешь, хоть и стараешься себя сдерживать.

1200

ОР РГБ, ф.171.7.2б, л. 27.

Милая моя, — войди на минуту в мою душу и пойми, как в ней все самые тебе дорогие чуства пришиблены и сдавлены. Вот вчера я видел необыкновенно яркий сон, который лучше всяких слов это изображает.

Вижу я себя в Москве, стремлюсь к тебе обычной дорогой, — не шагом, а бегом. Вот уже Поварская, вот и Арбатская площадь. Сердце радостно бьется., потому что я чувствую, что там на Знаменке ты живешь и уже спряталась за дверью, чтобы вдруг оттуда броситься на меня. А там восторги, поток чувств, поток слов, слезы радости. И уже сердце начинает болеть, я чувствую спазму оттого, что неудержимо бегу вперед. И вдруг, что-то болезненно мучительное прожигает меня насквозь. Я слышу за собой грохот извощика на мостовой и всеми фибрами души чувствую, что это она. Не вижу ее, ноощущаю этот больной, измученный, лихорадочный взгляд опавших глаз. Что это такое? Никогда ведь она за мной не следила, давно не спрашивает, куда я иду. Как она тут? И вспоминаю, что именно в этот час ей нужно на Волхонку, о чем она мне говорила. Я успеваю шмыгнуть во двор на Знаменке, рядом с тобой, прячусь за какой-то камень; но чувствую, что ничто меня не скроет: каким-то вторым зрением она меня видит сквозь камень. И каким бесконечно грустным взглядом она смотрит, без слов, без упрека.

Дорогой друг, право, этот сон — вся моя теперешняя внутренняя жизнь. Душа рвется к тебе, бежит, — до боли в сердце: а вот, что я не еду к тебе, — это прятанье за камни. А взгляд этот больной и исстрадавшийся постоянно передо мной! Понимаешь, душа моя, как всякое чувство, зарождаясь, этим сдавливается. Сколько упреков я себе делал за зло, причиненное ей; и как слово любви и ласки к тебе, только что зародившееся, после не сходит с уст.

Помнишь, какое было твое первое впечатление ее болезни и что ты мне писала тогда. Любила ли ты меня меньше в ту минуту? Нет, не меньше, а ведь писала, что и видеться нам не нужно, и о любви не должно быть речи, только бы ее спасти! Вот и пойми, что бывают положения вжизни, когда слово любви не идет с уст, и это не оттого, что не любишь, а может быть даже оттого, что любишь больше. Это бывает тогда, когда чувствуешь, что любовь твоя убивает третью, дорогую и ни в чем не повинную жизнь. Господи, за что же я сделал ей такое зло; за то такое непрекращающееся жгучее мученье!

Вот уже более двух месяцев прошло со дня ее первого заболевания. А как она еще слаба и больна! Слава Богу, температура уступает леченью и страх туберкулеза как будто меньше. Теперь обнаруживается яснее главный виновник зла, — это сердце: запыханно — болезненный быстрый пульс, который сдерживается только полной неподвижностью. Разве это жизнь, когда нельзя ни ходить, ни ездить, а большую часть дня приходится полулежать на кушетке. А главное — с таким сердцем малейшая причина может вызвать рецидив. Потеряв терпенье, я наконец телеграфировал Шварцу. Но он заграницей, и никого, внушающего доверье нет. Ехать же куда-нибудь до августа я безусловно не согласен: Теперь нужен полный покой.

Ну вот, моя дорогая, уловила ты меня и почувствовала? Слушай, стосковался

я по тебе, но теперь уже не так много осталось до свиданья нашего. Мне может оказаться удобнее начать с Михайловского. Но 17-го твои именины. Однако же, не весь день у тебя гости и не ночуют! Что, если бы я приехал 17-го с ночным в 2ч. 43м. (кажется, таков час прихода на разъезд № 15) и на другой день с тем же поездом — в Москву? Возможно ли это? Я пока еще не останавливаюсь на этой комбинации; мне только нужно знать, возможна ли она? Но во всяком случае мне надо быть в Москве 19 ^го  утром. Сообщи, как здоровье Мики. Очень рад, что он и Маруся согревают тебя своей лаской и служат тебе настоящими друзьями. Ему кланяйся, а ее расцелуй от меня. Крепко, крепко тебя целую.

На днях написал в «Русские Ведомости» статью к выборам в Думу («Нечто об умеренности») по просьбе (очень настоятельной) В.Н. Львова [1201] . Сейчас получена статья — напечатана в воскресном № «Русских Ведомостей». Вот и «Речь» испугалась и задержала очень резкую статью о Кассо! Состоялся ли переезд на Новинский б<ульвар>?

* Сейчас получена статья — напечатана в воскресном № «Русских ведомостей» [1202] .

1201

Львов Владимир Николаевич (1872-1934) — один из организаторов и активных деятелей «Союза 17-го октября», депутат III и I Государственной Думы, председатель думского комитета по делам Российской Православной Церкви.

1202

Трубецкой Евг., Кн. Нечто об умеренности // Русские ведомости, 1912, № 145. Последняя приписка сделана карандашом.

392. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой [1203] <30.07.1912. Бегичево — Михайловское>

Милая Гармося,

Я в полном недоумении. В Среду я отправил тебе обещанное письмо, недоумевал о твоем молчании, как вдруг сегодня (очень быстро) приходит твое письмо, написанное вчера с известием, что в Воскресенье ты моего письма еще не получила. До сих пор почта иногда запаздывала, теперь же — первый случай пропажи письма. Решительно не понимаю, что это значит, а потому письмо отнесу сам.

1203

ОР РГБ ф.171.7. 2б. л.24, из Бегичева в Михайловское, п. шт. отпр.: 30.07.1912.

Родная моя, жалко мне того письма, оно было ласковое. И сообщил я тебе там известие, что буду на помолвке племянника Владимира Т<рубецкого> в Москве 26 ^{го [1204]} . Со мной туда, по-видимому, поедет сын Саша. Поедет ли еще кто-нибудь, не знаю, не думаю. Родная моя, милая, дорогая и ласковая, — ты видела, что я тебя обожаю. Хорошо с тобой; но как бывает грустно и тяжело возвращение домой. Больно, моя дорогая, быть таким мучителем, причинять такую боль. Что же касается здоровья, то теперь — острая забота — Сережа. Так слаб, что от партии в крокет утомляется вдребезги. Вот кому может понадобиться заграница! Исхудал до последней степени. Разумеется, это действует плохо и на нее! Разумеется, настроение удрученное.

1204

Трубецкой Владимир Сергеевич (1891-1937), племянник Е.Н.Трубецкого, женился 4 ноября 1912 г. на Елизавете Владимировне Голициной.

Я сюда донес мой воинствующий пыл против Кассо и облегчил душу, написал и отправил в "Речь": они прислали корректуру прежней статьи, обещая напечатать, но не теперь, а позже, когда пройдет "мертвый сезон". Я, напротив, настаиваю, чтобы они печатали теперь же, пока не съехались студенты, чтобы беспорядки, которые возникнут, не были отнесены на мой счет, да и не желаю я волновать студентов. А статья вышла очень крепкая, да и назначенным профессорам там досталось как нельзя крепче.