X-avia
Шрифт:
рукопись, вылью на голову чернила и солярку – то будет ритуал поклонения книжной
сестре
Аякса,
прорисованной
раннее
до
крайностей,
до
карикатурности,
гиперболизировано нервнобольной анорексичкой, мне бы хотелось закопать ее снова в
парке Уссурийска, лишь бы подержать мертвую кукольную руку еще хоть на миг. О,
Аякс, тебя не было рядом, пока я ляпалась по всю эту дрянь здесь, по другую сторону
существования, тебе
прикидывал на собственные плечи те свинцовые горы и каменные шпили соборов, что я
держу на своих куда более расшатанных плечах ежемгновенно.
Я перечитываю все отправленные когда-либо письма, еще раз их перечитывает Б., я
спрашиваю, есть ли в посланиях Дантеса какая-либо текстологическая ценность? Когда я
называю нашего общего знакомого ходульным карликом с поросшей мхом спиной, И.
пишет мне в ответ многое, и смешное, и хором отображающее, но не несущее никакой
текстологической ценности. Б., анализируя всю переписку, итожит, что я пишу забавно,
впрочем, как всегда, а Дантес «подхихикивает в ответ». В словах Дантеса нет образности.
Я спрашиваю его напрямую, куда подевалась метафоричночть и его мышления? Почему
читать его стало так скучно? Или образности никогда и не было? Как резко меняется угол
видения или точка зрения, стоит перестать примерять ее на себя и льститься.
Мой издатель и душеприказчик Макс Брод наотрез отказывается печатать
свеженаписанное, пока я не изменю все имена. Он отказывается печатать
свеженаписанное, называя это «романтичной слизью с маринованных грибов».
– Соберись, К., - говорит мне Макс в Большом Городе, - ну соберись же, сколько можно
печалиться? Как там тебя зовет муж? Кэти? Так вот, соберись, Кэтрин. Возьми себя в
руки, Кэтринхен!
– Не смей произносить этот суффикс никогда в жизни при мне! – вскакиваю я из-за
стола в кафе. - Никаких уменшительно-ласкательных суффиксов! Никогда не смей
называть меня Кэтринхен, Кристабельхен, никогда, я ненавижу это слюнтяйство!
– Наконец-то! – радуется Макс, - а теперь запомни, К., что твоя книга в таком виде –
такое же слюнтяйство, как и «Кристабельхен».
Я лежу на ковре, в магическом круге блокнота, печатной машинки, телефона, плеера,
зеркала, ID-карты, пропускающей во все аэропорты мира, ключей от пикапа Toyota Hilux,
и клочьев моих выдранных расческой и пианинными пальцами белокурых прядей. Я
лучше вижу, все врачи это говорят. И кардиограмма лучше стала. Так было после ЭКГ, я
дошла до лечебницы в студеный мороз, доехала, они облепили меня резиновыми
присосками, датчиками и проводами,
Следующим утром, когда Клео летит в Бордо, на одном из переездов, экспрессом
проносясь мимо трезвонящей будки подле шлагбаума, пишу Дантесу текстологически
ценную смс «Heartbeat Frost»39, подразумевая морозный полдень на процедуре ЭКГ. А он
не видит. Он спрашивает, сдала ли я кровь, он сдал, успеет ли он вовремя пройти
39 Англ. «Мороз сердцебиения»
медосмотр, он не поэтизирует даже этот чертов медосмотр, никакого Heartbeat Frost,
никакого сходного видения, интеллектуального единства.
Клео бы двести раз и навсегда отключила телефон или выкинула бы его из окна своего
хрустального замка, да не может, вдруг позвонит диспетчер, вдруг телефонная трель
оповестит ее о будущих зарубежных командировках в Лондон, во Франкфурт, в Нью-
Йорк, на Бали, на Мальдивы, в Гонконг, куда угодно могут поставить, но только не в
Вену, туда в отделе планирования ее никогда по дьявола злобному умыслу не ставили ни
разу. Я лежу на ковре, и читаю «Смерть Автора» Ролана Барта. Все сравнивается с землей,
ровнее и ровнее, никакой пощады, ни-ни, никакой пощады, никакой художественной и
стилистической ценности, их никогда и не было, земля всегда была кругла, но,
непреклонно плоская, она разровняла весь рельеф, шпили и горы, все неровности, я же
пытаюсь хоть что-то реанимировать. Диспетчеры звонят Клео, Б. звонит Клео, Дантес
звонит Клео, я лежу здесь, и все время кто-то мне трезвонит. Это в дверь кто-то звонит,
это мой дверной звонок переливается железнодорожными колокольчиками.
* * *
Хлопнула входная дверь на первом этаже. Дворецкий открыл. Пришли ко мне. Конечно
же, то была она. Я ждала ее еще с начала повествования. Мы с ней должны были
встретиться рано или поздно. Она пришла взять реванш, неужели она все-таки сможет
меня убить? Моя гостья убьет меня сегодня, о да, посмотрите, она отомстит. С первых
глав этого ждала. И я упаду, о да, я снова упаду, подкошенная, на пол, как когда-то
давным-давно, вчера или позавчера, я упаду от ее удара, и оболью голову чернилами. Она
говорит про ее сына. Только ради детей и стоит восстанавливать справедливость с
помощью насилия. Мы ни разу не виделись в реальной жизни, мы должны были
встретиться лицом к лицу.
– Они убили моего сына, моего Сереженьку, - говорит мне Мира, сжимая в правой руке
пистолет, - теперь мне ничего не остается, кроме как убить их.