Xамза
Шрифт:
– Я думаю, Хамзахон, что их приход объясняется вашей дружбой со Степаном Соколовым.
– Вы говорили сейчас об оазисах человеческой судьбы...
Степан Соколов - один из немногих оазисов моей жизни...
– Надеюсь, наша дружба...
– Конечно...
– Для меня она всегда была источником, из которого я утолял свою духовную жажду.
– Для меня тоже...
– В последнее время я все чаще и чаще думаю о том, что близкие отношения между людьми, возникшие в ранней молодости, невольно определяют их общую дорогу. Я уверен, Хамзахон, что, несмотря
– Моя дорога трудна...
– И мне не хочется легкой дороги!.. Многие считают, что моя служба у бая - сплошное удовольствие. Да будь она проклята, эта служба!.. Мне надоело быть лакеем, Хамзахон! Мне надоели все эти гулянки, пиры, я устал от своей золотой клетки!.. Я тоже хочу бороться - бороться по-настоящему, ведь я же учился, мечтал, надеялся... Но я вынужден жить среди людей, у которых все только продается и покупается...
– Хотите познакомиться с настоящими людьми?
– Хочу! Конечно, хочу... Поверьте мне, Хамза, я не могу больше дышать одним воздухом со своим окружением, я задыхаюсь там...
– Я вас понимаю... Сегодня скорбная ночь, но даже печаль осквернена грязными руками... Через несколько дней мы собираемся на маевку... будет проходить под видом дня рождения одного рабочего...
– Степана Соколова?
– улыбнулся Алчинбек.
– Там, наверное, будет Аксинья?
– Нет, не Соколова, другого человека...
– В городе собираться опасно...
– Маевка будет не в городе, а в кишлаке Ширин-сай, в воскресенье...
– Спасибо, Хамзахон, за приглашение на маевку. Вы даже не знаете, как я благодарен вам.
– Ох, Алчинбек, сердце мое разрывается от горя! Совесть обжигает душу... Но мне даже не дали оплакать мою мать. Мама, мама! Я один виноват в твоей смерти, из-за меня остановилось твое сердце.
– Успокойтесь, Хамзахон. И пойдемте, вас ждут отец и сестра. Они остались без вашей помощи около покойной.
– Идем. Я убежал как мальчишка... Зачем им все-таки понадобилась моя пьеса?
– Это недоразумение. Вам вернут ее.
– Нет, они уничтожат рукопись, я знаю... Но я все равно восстановлю пьесу! Я помню ее наизусть!.. Это память о Зубейде, понимаете, Алчинбек?.. Они могут сжечь бумагу, но мою память и мое сердце они сжечь не смогут никогда!.. Зубейда однажды сказала мне, что, пока я буду писать о ней, она будет жива для меня...
– Не надо воспоминаний, Хамзахон. Ваше сердце переполнено сегодняшней болью.
– Я напишу обо всем! И о Зубейде, и о смерти матери, и о том, как ее даже мертвую не оставила в покое полиция... Завкн прав. Люди должны знать, откуда приходит боль к человеку и что она приносит ему... И Низамеддин Ходжаев тоже прав. Поэт ничего не должен забывать - тогда его слово поможет настоящему и придет в будущее...
Глава седьмая
ДВЕ МЕККИ
1
Тихое солнечное утро в
Аксинья заплетала венок.
Примерила - мал венок. Снова ловко забегали пальцы, соединяя стебельки. Большой букет, из которого Аксинья брала цветы, лежал рядом с ней.
С поляны на холме далеко была видна дорога, уходящая в ущелье. И время от времени Аксинья внимательно на нее поглядывала.
Чуть ниже по склону, на другой стороне холма, в густом кустарнике прятались тоже дозорные - парень и девушка из кишлака Ширин-сай.
– Куда ты смотришь?
– спросила девушка сердито.
– На тебя!
– Нас посадили здесь, чтоб мы смотрели на дорогу!
– А ты пересядь на мое место, тогда я и дорогу буду видеть, и тебя...
...Много народу собралось в тот день в ущелье, на берегу бурной речушки Ширин. Бурлит большой казан, из которого вкусно пахнет пловом, накрыто сразу несколько дастарханов - желтеют лепешки и дыни, высятся горки фруктов и овощей.
Узбеки, киргизы, таджики, русские - все сидят вместе. Да и чего им сторониться друг друга? Больших господ среди них нет, все свой брат кокандские мастеровые и фабричные. Ну, и несколько ремесленников из пригорода.
Лихо отбрасывая падающий на глаза русый чуб, Степан Соколов терзал ярославскую гармошку. Одет он был по-праздничному, но особую гордость Степана составляла фуражка с ярким лакированным козырьком.
А за соседним дастарханом пытался подобрать на дутаре туже мелодию Хамза. Но какой-то печальный, грустный напев получался у него.
В каждой компании шел свой разговор.
– Э-э, вот ты говоришь - учись. А зачем?
– усмехнулся, глядя на Хамзу, пожилой мастеровой-таджик.
– Если я. к примеру, погонщик каравана, зачем мне знать, как устроен мир? Где горб у верблюда, где голова, а где хвост, я и так знаю.
– Но надо знать самое главное, - оборвал мелодию Хамза, - куда и зачем идет караван? Без учебы - жизнь пустыня.
– А где я возьму учебу?
– нахмурился таджик.
– На базаре куплю? Если ты такой умный, дай мне скорее твою учебу, прошу тебя.
Все засмеялись.
– Прошу, прошу, - вздохнул Хамза.
– Мы всю жизнь просим. У бая - денег взаймы, у муллы - благословения, у купца - товара в долг... Просим и просим, с детства до старости.
Свернув гармошку, присел около Хамзы Степан Соколов.
– И не надоело?
– Он с хрустом надкусил яблоко.
– Просить, говорю, не надоело?
– А что делать?
– развел руками мастеровой.
– Не воровать же...
– Чью просьбу услышат скорее - одного человека или ста?
– Конечно, ста, - ответил кто-то из молодых узбеков, жителей Ширин-сая.
– А если попросит тысяча?
– подбоченился Соколов.
– Если столько человек сразу просить станут - гора дрогнет! Любую просьбу выполнит даже хан!
– Выполнит! Как же! Держи карман шире, - сплюнул известный всему Коканду сапожник из пригорода - наполовину русский, наполовину неизвестно кто.
– Пришлет полицейских, то есть миршабов, - тебя в яму и посадят!