Я никогда не была спокойна

Маттина Амедео Ла

Сама Балабанова признается, что находится на краю пропасти: она рассказывает об этом Мариани, своему заместителю, товарищу, который фактически удерживает партию на плаву. Мариани чист, он не состоит на службе у министерства внутренних дел Италии. Анжелика пишет ему, что живет в таких условиях, что «трагедия неминуема».

Не знаю, сколько еще выдержат мои нервы! У меня такое состояние души, что я с трудом исполняю свой социалистический долг, но не могу делать большего, у меня больше нет сил даже написать письмо самым близким!^[230]

В марте 1933 года Гитлер становится во главе Рейхсканцелярии. В том же году происходит государственный переворот в Австрии: канцлер Дольфусс распускает парламент и жестоко расправляется с рабочим движением и социалистической партией. Анжелика встревожена: «Потеряны семьдесят пять лет борьбы и авторитет социализма!»^[231]

При мысли об этой невероятной

трагедии, охватившей Европу, ей хочется умереть. Душевное состояние Анжелики усугубляется тем, что ей негде жить. Она ночует где придется, как бродяжка. У нее нет денег даже на простую комнату в пансионе. «Самое ужасное – не иметь своего жилища, – пишет она Мариани. – До 1 сентября я подменяю подругу-машинистку, которая ушла в отпуск, но что будет потом, страшно подумать. Не хочу вдаваться в подробности!»^[232]

В прошлом богатая наследница, она влачит жизнь бездомной, таская за собой «толстый-претолстый чемодан», – отмечает Квальино в своих сообщениях в Рим. Весь день ее мучает голод, и фашистские шакалы радостно доносят об этом главе политической полиции Микеланджело ди Стефано. Балабанова хочет покончить жизнь самоубийством? «Будем надеяться», – такой комментарий, написанный карандашом на салфетке, оставляет ди Стефано.

Вполне вероятно, дуче этого не хочется. Он не желает ей смерти. Он знает, что Анжелика ненавидит его всем сердцем. Однако ему также известно, что она не сторонница покушений: это не ее стиль, это не согласуется с ее политическим образом мысли. Да и доказательство тому у Муссолини есть: ему сообщают о разногласии во фракции максималистов. Рефоло, Манци, Карлони и Массиньян призывают применять методы движения «Справедливость и свобода»^[233], в том числе терроризм. Но Балабанова с ними не согласна: «Социалистическая партия в своей программе не допускает никакого насилия, хотя оно вполне оправдано при нынешней обстановке и тех, кто его совершает, можно назвать героями. Однако это не означает, что партия допускает терроризм в своей программе». К тому же, добавляют доносчики, «она не верит, что террором можно чего-то добиться»^[234].

И все же когда Микеле Скирру не удалось покушение на Муссолини и он был арестован, Анжелика очень переживала. Она мучительно думала о том, кто предал сардинского анархиста, приехавшего из США. На заседании парижской секции ИСП 8 февраля 1931 года она, секретарь партии, уверяла: «Надежда не потеряна: на смену Скирру придут другие. Наша партия должна спокойно готовиться прийти на смену фашизму. Его падение неминуемо»^[235]. В то, что это неминуемо, никто не верил. А у «парижских» товарищей остались сомнения: знала ли она о замыслах Скирру? На той встрече ей задали этот вопрос, но Балабанова ничего не ответила. Вопрос повторили: ее спросили, не замешана ли партия в подготовке покушения. В конце концов она ответила: «Это не наше дело»^[236].

Со временем многое меняется. Растущее политическое бессилие и изоляция небольшой группы максималистов наводят русскую революционерку на мысль, что убийство тирана могло бы решить все проблемы. Об этих ее размышлениях Консани немедленно сообщает в Рим. Информационное письмо за номером 51, датированное ноябрем 1934 года, сообщает, что Анжелика в полном отчаянии и с интересом изучает террористические методы движения «Справедливость и свобода». «Она признает, что “Справедливость и свобода” в чем-то право, возможно, у него правильная политика, и, насколько мне известно, однажды вечером, в сопровождении Консани [шпион говорит о себе в третьем лице, прим. ред. ] она отправится к Росселли, где будет и Чанка».

В полном отчаянии, ослабленная физически, она понимает, что надеяться больше не на что. В Италии так и не происходит долгожданного восстания пролетариата. Режим укрепляется, а в Европе поднимается черная волна фашистского движения. ИСП удается выжить за границей, сохранив те же клише, те же организационные формы, то же срединное положение между коммунистами и социал-демократами. Партии уже не на кого опираться, она постепенно превращается в секту, и жрица Балабанова превозносит ее революционный мистицизм. Она вынуждена играть эту роль и не хочет брать на себя никаких партийных обязательств. И вообще ей хотелось бы остаться в Вене: она понимает, что из песка политической иммиграции ничего не построить. Но у максималистов, которые все еще контролируют ИСП, нет иного авторитетного лидера. Бывший секретарь Лаццари умер, Серрати ушел из жизни в 1926 году, остальные руководители сидят в фашистских тюрьмах или живут в изгнании.

Только Балабанова могла гарантировать преемственность старой руководящей группы. Поэтому в 1927 году она переехала в столицу Франции, в следующем году, на марсельском съезде 8–9 января, ее приняли в секретариат ИСП вместо Уго Коччиа и назначили редактором Avanti! возрожденной в виде еженедельника.

Максималисты сумели уговорить ее, поскольку к этому времени было создано Bureau des partis socialistes revolutionnaires, небольшая революционная организация, состоявшая из единомышленников, которые яростно оспаривали и возрожденный Социалистический интернационал, и Третий интернационал ненавистных большевиков. Эта инициатива Третьего интернационала была делом рук Поля Луи, редактора L’Humanite^[237], который ушел из коммунистической газеты по тем же причинам, что заставили Анжелику порвать с Москвой. Именно она, Балабанова, была избрана в секретариат этого небольшого Интернационала с большими амбициями. Поэтому ей пришлось против воли переехать в Париж, где ее жизнь стала невыносимой. Правда, в Вене ей тоже приходилось нелегко.

О своем бедственном положении она говорит в письме 1925 года, которое отправляет из Австрии своей лучшей подруге, анархистке литовского происхождения Эмме Гольдман: «Я уже месяц без комнаты»^[238]. А между тем в Вене она хорошо известна. В газетах ее называют «самой интересной женщиной XX века». Гольдман советует ей воспользоваться этой известностью, чтобы заработать немного денег и жить достойно. Анжелика следует совету лишь частично: она предпочитает преподавать языки и писать стихи, которые никто не публикует.

Анжелика и Эмма уже давно дружат. Они познакомились в Москве в 1920 году. Анархистка приехала из США, и ей понадобилось всего несколько месяцев, чтобы понять, что ее никто не ждал в стране победившей революции, да и сама революция не оправдала ее надежд – не из-за людей, а из-за идей, которые ими двигали. В этом вопросе очевидно расхождение во мнении с ее русской подругой. Эмма не выносит идеологического упрямства Анжелики, ее неспособности извлечь уроки из этого ужасного опыта.

Конечно, я понимаю, что у нас противоположные позиции по поводу диктатуры. Печально, что ужасные результаты диктатуры в России не заставили тебя пересмотреть свою систему ценностей. Но, зная твою глубокую искренность, я уважаю твою точку зрения, хотя не могу ее разделить. Более того, чем дальше, тем больше я прихожу к выводу, что теории не делают людей, т. е. они не способны объяснить то, что не относится к человеческой природе. В тебе столько красоты и глубины, что независимо от твоих теорий я все равно любила бы тебя и очень уважала. Возможно, если бы ты уделяла больше внимания людям и их качествам, теории не были бы такими серыми, мрачными и не приводили бы к стольким трагедиям. Я согласна с тобой, что Троцкому не хватает смелости, а жаль, потому что у него есть все качества, которые могли бы сделать его выдающейся фигурой в сегодняшней России: почему-то он не кажется таким холодным и жестким, как Ленин. Возможно, большая умственная разносторонность не сочетается с железной решимостью. В любом случае для русской революции не имеет значения, что Троцкий менее твердый и жесткий, чем Ленин: революция была подавлена режимом, а люди режима – всего лишь марионетки. Зато я рада, что ты чувствуешь себя лучше, физически и умственно, хотя тебе приходится бороться за выживание. Я знаю, насколько отвратительны были для тебя так называемые привилегии, поэтому рада, что ты оказалась вдали от гнилой московской атмосферы. Я и сама рада, что живу далеко от нее, хотя я не в твоем положении. Тем не менее я сильно переживаю, что мы оказались отрезанными от России и ее трагедии, и от людей, для которых мы могли бы сделать так много. Я счастлива, что ты нашла отдушину в поэзии: надеюсь, ты будешь продолжать. Не хочу кривить душой и не скажу, что все твои стихи хороши, но учитывая, что ты начала писать стихи совсем недавно, я думаю, что ты пишешь отлично. Как забавно, что тебе отказали в британской визе. Утешься, дорогая Анжелика: в визе тебе отказало консервативное правительство. А мне отказало в визе социалистическое правительство Австрии. Надеюсь, ты сможешь поехать в Париж, где поднимешь себе настроение…^[239]

Однако в Париже дела обстоят еще хуже. Денег совсем мало, зато много времени потрачено впустую на собрания и споры, настолько шумные, что владелец заведения то и дело вбегает в комнату, чтобы посмотреть, что там происходит. Должность секретаря утомляет Анжелику, деятельность эмигрантов кажется ей ненатуральной, чуть ли не бесполезной. Но как она может отказаться, видя перед собой товарищей, готовых на любые жертвы, лишь бы не опустить свое знамя?

«Я сдалась, – пишет она в своей книге, – и не жалею об этом, но думаю, что те десять лет, что я провела в Париже, были самыми бесплодными в моей боевой жизни. Если работа, которую я вела среди иммигрантов, меня не удовлетворяла, то мелкая политическая и личная борьба, которая бывает только в эмиграции, раздражала меня и изнуряла именно из-за своей бесплодности и интриг, сопровождавших ее. Я старалась исполнять свой долг, только долг, и то лишь для того, чтобы угодить своим товарищам, а не потому, что верила в эффективность и необходимость этой работы»^[240].