Я — сын палача. Воспоминания

Родос Валерий Борисович

Одновременно происходила перепись имущества, предполагалось, что в приговоре будет сказано о его полной конфискации, и записали только один из двух наших ковров. Второй, что выглядел поновее, посоветовали отнести утром кому-нибудь, кому мы доверяем, на время. А так чтобы золота, драгоценностей, то у нас этого вовсе не было, — может, только обручальные кольца, отец свое даже и не носил, он не любил украшений и на маме, она и не красилась никогда.

Только потом, много позже, мама все чаще пользовалась восстановителем для волос, потому что быстро поседела и — не так быстро, но вскоре — стала терять форму и расплываться.

Утром после обыска мама позвонила в Киев тете Мусе,

сестре отца, и в басенной иносказательной форме рассказала, что было, и попросила узнать, как там отец, хотя и без того было ясно. Уже через пару часов пришла «молния» из Киева: «Борис тяжело заболел. Его срочно увезли в Москву». К этому времени отец был в чекистах лет, может быть, двадцать пять или больше, и ему, и маме было ясно, понятно, чем это кончится.

Жизнь без отца

Началась жизнь без отца. К этому времени жен врагов народа уже не арестовывали и не ссылали, но из престижных и служебных квартир выгоняли едва ли не куда угодно. Во всяком случае, мама моя, которая о законах и порядках знала понаслышке, очень озаботилась тем, что у нас срочно отберут квартиру. Надо было найти обмен. Дом был служебный. Меняться можно было только с другим чекистом, и мама нашла какую-то семью в малом звании, которая жила в квартире из двух комнат без удобств, туда в срочном порядке мы и переехали.

Конечно, многие в стране жили и куда как в худших условиях, взять хотя бы Аймайдиновых или Шумкиных, но для нас это была первая такая квартира. Татарский дворик. Квартиры по кругу окнами во двор. В густой зелени, одноэтажный, но наша квартира — по внешней лестнице вдоль стены на второй как бы этаж. «Как бы» — потому что под нами не квартиры — сараи, а мы в пристройке над ними.

Входная дверь, по двухметровому прямому коридору кухня, помещение без окна, плита, раковина. А направо от входной двери две смежные комнатки. Туалет в конце двора, по запаху найти можно.

Мемуары

В общем, в замысле я хочу написать книгу о себе самом. Особенно похвастаться мне нечем, академиком или маршалом я так и не стал, да мне и не предлагали, в принципе я хочу написать как мне жилось. С одной стороны я сам, маленький, худенький, скорее теоретик, руки не оттуда растут, а с другой стороны — страна, претендующая на то, чтобы быть главной во всем мире и мировым флагманом и показывать всем прочим пример.

А к тому же я — еврей с неподъемным грузом, бременем, с тенью такого отца. Ясно — исповедание, но перед кем? В чем исповедоваться? Что писать, от чего отказаться? И все ли надо сказать или кое-что утаить? Не для иных времен, какие еще иные, эти для меня как раз самые последние, а пусть со мной умрет, моя святая тайна, как тот вересковый мед.

Надо ли каяться? За себя? За отца? Этого же только и ждут.

К черту покаяние!

Никто не удивится, если сонеты или слюняво-любовные стихи напишет не юноша, а пятидесятилетний поэт. А хоть и в шестьдесят пять. Все возрасты покорны. Но вот мемуары двадцатилетнего пацана выглядели бы непривычно. Неприлично. Мемуары — единственный возрастной жанр, который мне удалось вспомнить. И вот дожил, слава Богу.

Не будем говорить о таланте. Как умею, так и пишу. Умел бы лучше, так бы и сделал. Но оказалась масса неожиданных трудностей. Ясно, что, как ни напиши, будет субъективно. Как будто возможно хоть в каком жанре писать объективно. Однако что затушевывать, а что выпячивать? У Надежды Яковлевны Мандельштам и Валентина Катаева в одно приблизительно время, про одних и тех же людей, но как по-разному! Опять же, не в степени таланта дело.

У нее в основном

социальные, обличительные портреты, свидетельства перед Господом о том, кто кем был в Помпеях и в день их падения. С именами и датами. Показания на мировом судебном процессе. Личная жизнь, внешний облик, психология натуры — иногда и только в беглом междустрочье. Один главный персонаж и как раз не названный — О. М. — чего стоит. Сам не действует, но вокруг него, в его свете только вся жизнь и происходит.

У Катаева прямо наоборот. Зашифрованные фигуры. Персонажи истории. Практически вне социального фона. Даже если догадаешься, кто и чем занимался, в суде не докажешь.

Я не сравниваюсь, но хочу выбрать: в какую мне дуду дудеть?

Да и сама память. Наша индивидуальная машина времени. Прошедшего времени. Вот у меня в детстве память была замечательная: стихи с одного прочтения запоминал, шестизначные числа в уме умножал. С годами заржавела. Но и не в этом дело.

Сколько раз замечал: память живет своей жизнью, иногда дает сбои, что-то пропускает, что-то из других времен привносит. Собираемся с друзьями, вспоминаем, как весело мы же сами много десятилетий назад жили, вспоминаем — не сходится. Как на фотку смотрю — помню, что, когда байдарку перевернуло, нас на левый берег выбросило, а они говорят — на правый. Я им — как мы по левобережью, по степи, по равнине километров пять до ближайшей деревни шли, они мне — как сразу справа по ходу реки через рощицу и вышли. Может, это не они были, друзья мои дорогие? А похоже, что не я.

Специалисты писали, что память то услужливая, вспоминает, чего не было, а то злопамятная и мстительная, черт-те что, когда нужно и не нужно, подсовывает.

Недаром юристы говорят: «Врет как очевидец».

А мне врать ни к чему и не хочется вовсе.

Короче, пиши да оглядывайся, ври да не завирайся.

Еще одна сложность. Ясно, что должно быть корректно! Нашел в энциклопедии два значения слова «корректность»: 1) Тактичность в обращении с людьми, вежливость, учтивость. 2) Точность, правильность, четкость.

Как же писать? Как было? Как запомнилось? Или чтобы никому не обидно? Создавать портрет больного, почти смертельно больного общества? Живых и тем самым грешных людей? Или писать портрет в манере Лактионова: праздничные столы, ломящиеся от снеди, мундиры, ордена, орлиные взгляды, гордые повороты. Что ждет читатель? Реальное лицо или бронзовый бюст?

Время, да и нравы ныне таковы, что в моде мемуары, где не то чтобы без мундира, а и без штанов и подштанников, прямо во время отправления естественных и противоестественных нужд, чтобы после опубликования ни один из упомянутых им руки не подал. А одному воспоминателю даже публично морду позорную набили, ту самую, которую три самых-самых всенародно любимых гения ушедшего века охарактеризовали как «красивое лицо».

Не хочу никого обижать…

Но ведь тогда пропадут исключительно характерные для персонажа и времени детали. Пропадают индивидуальные черточки самого времени, и оно безвозвратно уходит. Эту проблему будем именовать проблемой деликатности. У меня как раз этот орган несколько недоразвит. Зато есть жена — Люся.

Или вот совсем уж маленькая задачка — реальные имена. Живых еще людей. Они же могут обидеться и оскорбиться просто из-за упоминания (или не упоминания). Они своего разрешения не давали. Да и не живых. Тут много этики. Я сам всю жизнь жил под чудовищным прессом собственной фамилии, не хочу, чтобы в кого бы то ни было по моей вине пальцем тыкали. Не наше, не людское это дело — судить других, тем более подставлять под суд и осуждение. Но, конечно, если человек хороший, чего бы это не отметить, письменно не поблагодарить.